Лицом к лицу

Семенов Юлиан Семенович

...Из Вашингтона я улетел в Сан-Франциско, в самый красивый город США, а оттуда отправился в Лос-Анджелес на машине - через снег в горах к пальмам и жаре, первой весенней, не душной еще но - неожиданной.

В Лос-Анджелес, в гостиницу "Амбассадор", в ту самую, где был убит Роберт Кеннеди (я нашел место преступления на кухне, искать пришлось долго, здесь не очень-то помнили холодильник, возле которого Роберт Кеннеди упал на кафельный, скользкий пол), приехал из Сан-Диего, закрытого для нас города, адмирал Самуэл Фрэнкл.

– В 1936 году я изучал русский язык, потом был призван на флот. После нападения Гитлера на Советский Союз у нас схватились: "Кто говорит по-русски?" Меня нашли на Гонолулу и срочно вызвали в Вашингтон, а оттуда

отправили в Архангельск на корабле под бельгийским флагом, где команда состояла из представителей двадцати двух национальностей, а всего-то было в ней пятьдесят шесть человек: Америка не была еще в войне против Гитлера, надо было сохранять вояж в тайне. В Архангельске меня встретил капитан порта Герасимов - он сейчас умер, славный был человек, хорошо бы узнать, где его дети, что с ними, как сложилась их судьба... Из Архангельска я с большим трудом добрался в Москву, а нашего посольства на нашел - эвакуировали в Куйбышев. Одиссея поездки в Куйбышев, через Горький, слишком пространна, чтобы о ней рассказывать. Седьмого декабря все изменилось, США вступили в войну, а я был откомандирован в Мурманск и Архангельск, где работал с контр-адмиралом Иваном Папаниным. Мы с ним, - улыбается Фрэнкл, - много раз лежали в снегу, бок о бок, когда немцы с бреющего полета обстреливали нас и бомбили: база их располагалась в Петсамо десять минут лёта. Помню трагедию конвоя PQ-17, когда он был разгромлен гитлеровцами. Несколько судов чудом спаслись. Я с врачом полетел на Новую Землю собирать оставшихся в живых. Нашел два судна: одно покрашено в белый цвет, чтобы не было видно "юнкерсам" с воздуха, а второе чудом спаслось, потому что во время налета команда подожгла бочки с нефтью - гитлеровцы решили, что и с этими покончено - прямое попадание. Я всегда храню в сердце память о стране и народе, вместе с которым мы вели борьбу за спасение жизни на земле...

...Эл Хирт - преемник великого Луи Армстронга, "Сачмо", и родился Эл тоже в Новом Орлеане, и музыкой начал заниматься здесь с пяти лет, и отсюда уезжал получать почетный диплом "доктора" в консерваторию, сюда возвращался из далеких гастрольных поездок, здесь открыл клуб "501" на Бурбон-стрит, во французском квартале, который на самом-то деле более похож на квартал севильский, но поскольку Новый Орлеан называют в шутку "Европой для тех американцев, у которых нет денег на поездку в Старый Свет", никто не оспаривает примат испанского: важно, что по узеньким улочкам, среди двухэтажных, середины прошлого века домиков, цокают копытами лошади, запряженные в старинные экипажи, но иллюзия эта кончается, когда вы выходите к порту и видите старенький пароходик Марка Твена, пришвартованный к новой махине."Адмирала", и вместо обещанной экскурсии по местам твеновских героев "Адмирал" протащит вас по громадине порта (второй по величине после нью-йоркского), и станет вам немножечко грустно - так бывает всегда, когда прощаешься с детством, на худой конец - с иллюзией оного...

Вокруг клуба Эла Хирта множество клубиков, клубишек, клубенышей, и стоят возле них зазывалы, и двери раскрыты, чтобы зеваки могли увидеть кусочек стриптиза, и, тщательно ознакомившись с расценками на показ обнаженной натуры, войти туда, в ревущую истеричным джазом черную пасть с красными огоньками острыми зубами страшной, отталкивающей челюсти.

При том, что американцы считают каждый цент, не стесняясь записывать доход и приход на бумажке, в клубе Хирта всегда аншлаг, хотя билет баснословно дорог: двенадцать долларов пятьдесят центов. ("Месяц назад цена была одиннадцать семьдесят пять, - пояснил мой сосед по столику, - инфляция стрижет трубачей, докторов и рабочих под одну гребенку".)

Гаснет свет, и появляется громадный, бородатый пятидесятилетний Эл Хирт, и маленькая труба в его огромной руке кажется игрушечной, и не веришь, что в ней заключена громадная сила, которую ежедневно транслируют сотни американских радиостанций, и думаешь, что это "фокусы" сегодняшней звукозаписи, когда микрофон

решает все, но вот Эл начинает играть - без микрофона, медленно обходя зал, и пронзительная печаль его музыки доходит до каждого, и он останавливается возле подсвеченной картины: молодой "Сачмо", Луи Армстронг, гениальный негр, лучший трубач мира, смотрит вслед уходящему по Миссисипи пароходику Марка Твена, играет - ты чувствуешь это - пронзительное, горькое что-то, а на берегу сидит мальчик с трубой в руках, и голова его опущена, и по острым плечам его угадываешь, что он плачет. Это Эл Хирт, маленький, жалкий еще, неуверенный в себе...

Но сейчас огромный Эл Хирт стоит возле этой картины, и острый луч отбрасывает его тень на юного, махонького Эла, и он начинает играть горькую жалобу негров, "спиричвэлс", и труба его, первая после Армстронга труба Америки, играет словно бы в унисон с нарисованной трубой "Сачмо", но Эл не позволяет поднять свою трубу до уровня нарисованной трубы Армстронга: почтительный ученик, он подчеркивает величие своего учителя, и это не есть принижение самого себя, это есть высшее проявление артистизма - быть последователем почетно, позорно быть имитатором.

А потом Хирт заиграл "Подмосковные вечера", и горло у меня перехватило так замечательно играл он нашу песню в далеком Новом Орлеане, а после он заиграл "Полюшко-поле", и сидевший рядом американец пояснил шепотом: "Это русское".

Я поднялся к Элу в номер. Кольца, браслеты, перстни валялись на столе: американцы хотят, чтобы любимая "звезда" - вне зависимости от пола - была украшена драгоценностями. Эл стоял возле окна, а на него с кресла смотрел черный "Сачмо" - громадная кукла, пародия на Армстронга, подаренная Хирту великим учителем.

– Вы из Москвы?! Здесь, в Новом Орлеане?! Передайте привет и уважение вашей стране, я бы мечтал приехать к вам с концертами! Я бы попел и ваши фронтовые песни!

– А ноты есть?

– Есть слух, - улыбнулся он и добавил: - А еще - память.

...Принстон. Одноэтажная Америка. Тишина, благость. Беседую с Гэллапом в его бюро на втором этаже в маленькой комнате, отделанной темным деревом. От многих кабинетов видных американцев его отличает скромность - несколько даже аскетическая. Имя Гэллапа известно всему миру, его опросы общественного мнения служат порой рецептами для тех политиков, которые умеют ощущать симптомы болезни, а не отгораживаться от них.

– В голосовании, когда выбирают сенаторов или президента, участвует, как правило, сорок два процента населения страны, причем в основном люди, достигшие пятидесятилетнего возраста; молодежь выборы бойкотирует, неторопливо говорит Гэллап.
– Согласитесь, что пятидесятилетние, причем те, которые достигли определенного положения в этой системе, не отличаются особым либерализмом, - в этом трудность момента. С молодежью у нас сложно. Начиная с восьмого класса ученикам предоставлено право выбора тех предметов, которые их интересуют. Казалось бы, демократично, не так ли? А что получается на деле? Иностранные языки не хотят учить - это трудно, поэтому наша страна становится некоммуникабельной, ибо иностранный язык расширяет сферу и возможность взаимопонимания; почти из всех наших школ выжита география. Спросите школьника про Бангладеш или Танзанию? Он ответит: "А что это такое?" Даже о Лос-Анджелесе здешний школьник скажет, что это, мол, где-то там, на побережье, а где именно - не знает.

...Доктор Арманд Хаммер живет в Лос-Анджелесе. На маленьком столике за его рабочим всеохватным, громадным письменным столом портреты американских президентов, европейских премьеров, азиатских принцев, африканских лидеров. Но в первом ряду портрет с дарственной надписью от Владимира Ильича Ленина, подаренный ему в двадцатые годы.

Доктор Хаммер работает с девяти утра до девяти вечера; он продолжает работать и в машине - звонит отсюда по телефону в Европу, просматривает газеты, делает заметки в блокноте; он работает и в своем самолете "Оксидентл Петролеум" - бизнес есть бизнес.