Лидия и другие
Шрифт:
– Мне по пути с вами, - радостно сказал юноша.
– Да нет, вот мы уже здесь садимся, - ответила Лидия.
Юноша разочарованно отстал, радость мгновенно сменилась выражением "Весь мир меня не понимает".
– Это кто такой?
– спросила Надька.
– Да просто из моего класса.
– Здорово любят они тебя, не то что мои неандертальцы.
– Да он, этот Носков, со мной всегда спорит - измучил меня спорами на каждом уроке, - взорвалась Лидия.
– Задала сочинение "Мой Пушкин", а он написал знаешь что?
– "Ваш Пушкин".
Женя
– Если этот твой Носков одаренный, то ты с ним все равно скоро расстанешься. Они все, одаренные, уедут в Москву и бросят тебя здесь.
... В это время Алеша вышел прогуляться, он захотел на воздух - трудно дышать в милой реанимации. Навстречу ему выбежала Дженни, и стало вдруг больше слов в голове. Да и где эта голова?
4
Когда все робко вошли во двор психиатрической больницы и побрели к моргу, подошел горбатенький высохший подросток, попросил у Егора закурить, выдохнул две дымные струи и сказал горестно:
– Жалко Алешу, это был настоящий друг.
– Послали Володе телеграмму?
– спросил кто-то у Лидии.
Она рассеянно ответила:
– Да не имеет значения, - и грузно отошла, ведомая под руки Анной Лукьяновной и Борей Ихлинским.
Рядом прихрамывал Веня Борисов. Он стыдился своей тросточки как знака циничной силы жизни: Алешу хоронят, а тут с каждым днем легче ходить - нога отлично срослась.
Лидия думала: ну, меня ведь не могут обмануть! Начнем с того, что обмануть не могут. Подала записку в Стену Плача, чтобы Алеше было лучше. Значит, стало ему лучше. Начнем с того, что меня не обманули. Все время казалось: Алеша не умер. И Лидия гнала мысль о смерти, боясь, что разум совсем помутится: "Его же вскрыли, видела я - швы на черепе и на груди... Нет, живой!"
В реанимации Алеша очень похудел, выступили мощные отцовские кости и красивые плиты лица. Все-таки от Володи никуда не уйти, с отупением думала Лидия, мысли были как будто отсиженные .
Егор, как раненый нетопырь, дергался среди толпы, не зная, что делать с принесенными деньгами. Наконец он косо подлетел к Надьке, сунул смятые пятьдесят тысяч и попросил, чуть ли не слезно, чтобы она передала Лидии. Потом, на поминках, он внутренне резко повеселел, но внешне сохранял благопристойную угрюмость. Зато когда Егор стал звонить Надьке и узнавать, во сколько собираются на девять дней, он услышал:
– Лидия просила, чтобы ты хоть месяц не заходил. Ты вообще не понимаешь... ты хоть что-нибудь понимаешь?!
Егор обиделся: он все понимал.
Через два месяца, когда Лидия уже лежала в психосоматике, Егор написал ей письмо.
"Здравствуй, Лидия! Как у тебя дела, как у тебя все? У меня неважно: теща умерла, давление прыгает - двести десять на сто пятьдесят! Ссориться с тобой, конечно, не входило в мои планы. Возможно, в этом странном происшествии сказываются какие-то твои комплексы. Я уж знаю, чем я всем надоел и даю отчет перед собой, но перед Алешей я абсолютно чист. Деньги лежали у соседа, он все обещал достать лекарство, а я надеялся. Я Алешу навещал, даже сумел его развлечь, как раз перед его уходом! Я был последним знакомым лицом, которое он увидел в своей жизни..."
Жизнь продувала ее даже сквозь эти надежные стены психосоматики. Лидия
– Лидия, выходи за меня замуж!
– слезливо-энергично говорил он.
– У меня такое ощущение, что тогда все проблемы кончатся.
– Боря, ну ты, конечно, демократ, - начала Лидия трудную задачу разминирования ситуации.
– Сколько ты сделал для Перми во время перестройки...
– Не надо! Я все понял, - грустно оборвал ее Боря, еще тяжелее задышав, показывая, что вот-вот умрет от судьбоносного плеврита (впрочем, через три дня он выписался абсолютно здоровым).
Как только Володя вошел в больницу, в глаза ему бросилось произведение живописи - какой-то винегрет из красок. Картина висела в холле на стене. Сначала даже не понять: пейзаж или натюрморт. Художник тщательно разламывал формы, выгибал их, раскрашивал. При мысленном складывании Володя в итоге с трудом получил две бутылки и одно яблоко. Значит, это натюрморт. Володя подумал: был бы врачом, ни за что такую картину в психосоматике не повесил бы...
Володю охватило странное чувство. На улице впечатление прибавлялось к впечатлению - голоса людей, цвет неба. Здесь же, в больнице, вдруг появилось труднообъяснимое ощущение какого-то тотального вычитания - всего из всего, даже воздух словно бы вычитался из пространства. Мысли, забыв многолетнюю дисциплину, забегали в беспорядке. В памяти отчетливо всплыла плас дю Руай, где он встретил Наташу. Да, это было затмение... Но оно показалось озарением... Склеивать ничего нельзя, если только само не склеится...
Володя шагнул в палату.
Первое, что сказала Лидия, донеслось до него как будто сквозь паутину:
– Если бы я была такая уж хорошая, то ты бы не сблядовал.
Она говорила каким-то кукольным голосом (он не знал, что так все говорят после нейролептиков), и от этого голоса Володя вдруг пришел в себя и ему захотелось скорее забрать ее отсюда, пока она сама себя не измучила окончательно. На тумбочке Лидии лежало письмо, написанное полумужским-полудетским почерком.
– Так вот что Егор-то пишет: оказывается, мы все в комплексах! изумился Володя.
– Представляешь: мы лежим уже в старческом расслаблении, а Егор - бодро заспиртованный - бродит по нашей квартире, все фамильные драгоценности сгребает в торбу...
– В какую торбу?
– спросила Лидия.
– В любую сумку. И уговаривает нас: "Да будьте вы поспокойнее, не комплексуйте вы так!"
– Ой, ой!
– захохотала Лидия, искосившись с кровати и загребая рукой по полу.
– Иди ты!
Тут она подумала: он же может принять это как примирение! Надо было опять отступить в угрюмую скорлупу, но было уже поздно. Володя уже понимал: они примирились, но начерно - под влиянием тех гадостей, которых она здесь наглоталась. Надо готовиться к беловому сценарию, а это гораздо серьезнее.