Лидия
Шрифт:
У меня никого не оставалось. И сеть уничтожила меня. Я сам впервые увидел самого себя — то, что во мне было сокрыто, — когда подключился к нейроинтерфейсу на Аэропе. Мне нужна была только она, а вовсе не звёзды. Она навсегда останется со мной, и в то же время будет так невыносимо далеко.
И ничего уже нельзя было исправить.
Я чувствовал себя так, словно жизнь моя закончится через несколько дней — я провалюсь в пронзительный хаос нейросети, в хаос из фальшивых звёзд, скрывающих за собой пустоту и вечное одиночество.
Я
Утром на экране суазора светилось напоминание о новом сообщении.
Голова у меня раскалывалась от боли, а горло воспалилось. В комнате было нечем дышать — я не включил на ночь кондиционер, не открыл окно, — и почти весь воздух в тесной квартире вышел, оставив лишь пыль и запах старых, никому не нужных вещей.
Однако первое, что я сделал — это поднял с пола суазор и прочитал:
"Я не хотела отвечать, но всё-таки отвечу. Я не обижена на тебя. Смысл обижаться, когда прошло уже столько времени. Но зачем нам встречаться? О чём ещё ты хочешь поговорить? У меня — своя жизнь, у тебя — своя. Пусть всё так и будет".
Я был рад даже такому ответу.
Я набрал её номер.
Раздались гудки.
Я был уверен, что она не ответит, но она ответила. Гудки смолкли, и несколько секунд стояла напряжённая тишина — я даже слышал её дыхание, — а потом, вздохнув, она произнесла…
40
Я не мог заставить себя пошевелиться. У меня даже не получалось сделать глубокий вздох. Я был уверен, что с правого плеча содрана кожа и боялся коснуться этой открытой пульсирующей раны.
Синтетическая ткань неприятно липла к телу.
Я лежал в темноте, о которой мечтал, одурев от постоянного света, но теперь темнота напоминала мне зияющую пустоту нейросеанса, когда вокруг тебя нет ничего, и в то же время есть всё, о чём ты только можешь помыслить.
Красный глазок камеры тускло горел где-то вдали, и этот тонущая во мраке песчинка света была единственным, что как-то связывало меня с реальностью, не позволяло мне сгинуть в обступающей меня темноте.
Я думал, что умираю.
То, что они сделали со мной — эта инъекция или разряд, который выстрелил имплантат в правом плече — оказалось слишком сильным и едва меня не убило. Кто-то не рассчитал напряжение или дозу, и теперь мне уже не восстановить сил. Быть может, они даже сделали это специально — как эвтаназию для неизлечимо больных. Я был почти благодарен им за это. Наверное, именно поэтому они выключили свет. Всё, что мне оставалось — лишь перестать держаться за угасающий огонёк вдали и закрыть глаза.
Но потом дыхание восстановилось. Я даже смог приподняться на кровати и коснулся кожи на правом плече. Никакой раны не было. Боль стихала.
Послышался
39
Спустя несколько дней меня вызвали в учебную часть и предложили пройти задание второго пилота ещё раз, на тренажёре. Я всерьёз думал о том, чтобы отказаться. Мне дали время на решение, и тут вмешался Виктор.
— Я тебя вообще не понимаю! — сказал он. — Сколько раз мы это делали! Это же обычная лаба, не более.
— Боюсь, не такая обычная… теперь, — сказал я.
— А что изменилось?
Виктор действительно не понимал. Я не рассказал ему о том, что произошло на Аэропе — я просто не мог рассказать.
— Я не знаю, — сказал я. — Просто я уже не уверен, что… мне это нужно.
Виктор уставился на меня, как на умалишённого.
— Чего ты вообще боишься? — спросил он.
Я долго не мог признаться, что боялся в действительности лишь самого себя — своего отражения в нейросети, своих собственных мыслей.
Я уже начал готовиться к переводу — собрал в общежитии вещи и свалил их в картонную коробку, даже выбрал себе отделение на факультете нейродинамики, куда собирался перейти. Однако, когда я написал об этом Лиде, от неё пришёл простой и безжалостный ответ:
"Поздно".
Мне было так тяжело и одиноко, что я пошёл на пересдачу, наверное, желая лишь вновь встретиться с ней в нейросети. Но не увидел ничего, кроме вспыхнувшей передо мной, как вереница кодовых сигналов, последовательности управляющих команд. Хаос уступил место порядку, всё неожиданно стало обыденно и просто. Лида ушла, а я во время своего внеурочного испытания показал лучший на курсе результат.
Перевод больше не требовался, на нейродинамике меня никто не ждал, и я распаковал сваленные в коробку вещи. Виктор предложил отметить это и заявился ко мне вечером в общежитие с очередным ящиком мыльного пива.
Мы пили из горла, усевшись на кровать.
Виктор всё время болтал, рассказывал о том, как мотался в последние выходные в дремучую область вместе с Анной, а я никак не мог понять, что именно мы празднуем.
Это было похоже на поминки.
— Слышал, кстати, что говорят о последнем выпуске — о тех, кто недавно закончил? — спросил после третьей бутылки Виктор.
Я не слышал.
— Трудоустройство — меньше половины! — объявил Виктор с непонятным самодовольством. — Это несколько… подпортит статистику института.
— Звучит не слишком обнадёживающе, — заметил я.
— Ну уж, извини, — Виктор поставил бутылку на пол; она явно мешала ему жестикулировать. — Что есть, то есть.
— Я не понял, — сказал я, — ты намекаешь на то, что учиться надо лучше или как?
Виктор рассмеялся.
— Да я и сам не знаю, на что намекаю, — сказал он.