Лидия
Шрифт:
— Да, нечто вроде, — ответил голос. — К сожалению, у нас произошла… трагедия. Несчастный случай, погиб один из операторов, а рейс уже очень скоро. Мы сейчас рассматриваем разные варианты, а вы у нас в списках, и должен сказать…
Голос снова закашлялся.
— Скажите, — спросил я, — если не секрет… А сколько ещё человек претендуют на эту позицию?
— Двенадцать, — прозвучал ответ.
Я рассмеялся.
— Извините? — спросил голос. — Я сказал что-то смешное?
— Это
— Да, цифры, — усмехнулся голос. — Они повсюду. Двенадцать собеседований, двенадцать претендентов. Так значит, мы вас ждём?
— Разумеется. В четыре, завтра. Да.
Голос начал прощаться, но опять зашёлся в кашле и отключился.
Я несколько секунд стоял, уставившись в надпись на экране "разговор завершён", а потом вылил в раковину открытую бутылку пива.
36
Один шанс из двенадцати — это определённо лучше, чем один шанс из ста. Впрочем, меня тогда это не слишком успокаивало.
Я снова не спал. Мне хотелось поговорить с кем-нибудь, но Лида как всегда была недоступна, а звонить Виктору я почему-то не решился.
Я был один.
Я пришёл в агентство первым и ждал почти час, прежде чем меня пригласили зайти в кабинет, где заседала комиссия.
Кабинет был похож на переговорную, оформленную в стиле модерн. Светлые стены, длинный стол из оргстекла с голубоватой неоновой подсветкой, потолок с многоярусным карнизом, огромные вытянутые окна, которые прикрывали синеватые тени из жидких кристаллов.
Я сел в самом конце стола. Меня встречали два человека — средних лет, лысый, с седеющей бородой, и долговязый, похожий на атлета.
— Вы позволите? — спросил лысый. — Я бы начал с простого и… пожалуй, самого важного вопроса. Почему? Ситуация сейчас, как вы и сами прекрасно понимаете, не самая стабильная, количество рейсов резко сократилось, Венера практически в карантине… Не лучшее время для карьеры. Не говоря уже о… сопутствующих рисках. Но вы вот приходите сюда уже в двенадцатый раз. Почему?
От волнения я сглотнул слюну.
— Вы знаете… — начал я, — скажу честно, с того момента, как я поступил на технологический, многое в моей жизни поменялось. И на самом деле не только в моей. Всё сейчас воспринимается иначе. И космос… тоже. Я не мечтаю о головокружительной карьере и понимаю, что всё… куда сложнее теперь. Но это то, что я могу делать и… то, кем я вижу себя сейчас. И по правде сказать, — я попытался улыбнуться, — мои корни здесь, на Земле, несколько ослабли. В общем… у меня такое чувство, что меня ничего и не связывает больше с Землёй… Я понимаю, — поспешил добавить я, — это, наверное, не совсем то,
Мои интервьюеры несколько секунд молчали.
— Какой рейс? — неожиданно спросил долговязый. — Пассажирский, грузовой?
— Грузовой, — ответил я.
— Почему?
— Думаю, прежде чем брать на себя ответственность за пассажиров, мне стоит поднабраться опыта.
Долговязый усмехнулся.
— А как насчёт ответственности за экипаж? — вмешался лысый.
— Я готов её нести, — сказал я. — В меру должностных обязанностей оператора четвёртого разряда.
— Вы всегда так прагматичны? — спросил лысый.
— Только на интервью, — улыбнулся я и тут же сам испугался собственной смелости. — На самом деле я понимаю, что роль моя сейчас не столь… значительна. У меня есть своя ответственность, у других операторов — своя. Я просто хочу работать в команде. И набираться опыта.
Лысый встал и принялся расхаживать вдоль стола, постукивая по светящейся столешнице пальцами.
— Ладно, — сказал он, — а теперь я задам самый сложный вопрос.
Я невольно поёрзал на стуле.
— Если не оператор космического корабля, то — кто? Положим, не будет у вас возможности поступить по специальности. В нынешние времена — это, к сожалению, вполне реальный расклад. Но образование у вас хорошее, есть и другие возможности. Так что выберете?
— А такой вариант как вечно ходить к вам на интервью будет принят в качестве ответа? — спросил я.
Лысый вздохнул и, забавно насупив губы…
35
Я всё говорил неправильно.
Я заблуждался.
Теперь я понимаю это, но не понимаю, почему меня всё-таки взяли. Везение? Как можно считать везением чью-то смерть — я ведь так никогда и не спросил, что случилось с моим предшественником, с тем, чьё место я тогда занял.
А может, всего этого и правда не было? Двенадцать, двенадцать, двенадцать. Подтвердила бы Таис эту историю? Если бы ещё разговаривала со мной…
Я сидел на затянутой целлофаном кровати, не решаясь подняться.
От яркого света болела голова. Воздух в камере пах хлором и обжигал холодом гортань при каждом вздохе, а правое плечо вновь нарывало, как при инфекции.
Я помню всё слишком хорошо, чтобы это было лишь бредом, родившемся в тот миг, когда произошла авария в нейросети. Я помню себя. Я знаю.
Но в то же время мне иногда кажется, что на самом деле я не помню ничего.
Все эти люди, эти лица, которые так упорно ускользают из моей памяти — я знал их лишь несколько лет назад, но вспоминаю так, словно мы не виделись уже столетие.