Лихая шайка

Сухов Евгений Евгеньевич

– Нет! – вскричала Гусынина. – Ты так изменился, Петр! Ты же не в казарме. Или как это там у вас называется?..

– Да, прости, прости, – извинился Пороховицкий, стыдясь своей несдержанности. Сцена тем не менее начала затягиваться, и нервы его грозили не выдержать. – Говори, – спокойно и властно произнес полковник, решив, что продолжения разговора он не выдержит.

Он протянул к княгине руку и, сжав ее пальчики в своей ладони, посмотрел ей пристально в лицо. Алиса Васильевна вспыхнула и опустила глаза.

Вид у нее был жалкий, и весьма.

– Ну, голубь мой, кто посмел тебя обидеть? – совсем уже ласково произнес Пороховицкий, не выпуская ее руки.

– Я даже не знаю его настоящего имени. Теперь-то я представляю, что то было не настоящее его имя. Это пренепременно. Он с самого начала обманывал меня. Ах, я ужасно доверчива…

– Я знаю, ангел мой. Да кто же он? – поторопил полковник.

– Он назвался Альберт. На французский манер, знаешь. Так… Альберт, – протянула княгиня.

– Так-так-так, – начал соображать полковник.

У него мелькнула догадка, что дело это, возможно, было ему ближе, чем могла предположить бедная Алиса Васильевна. Образ неуловимого маравихера с Хитровки, уже успевшего набить полковнику оскомину, так и стоял перед его внутренним взором.

– А как он выглядел, этот человек?

– Вот. – Гусынина нежно сжала руку Петра Лазаревича. – Я так и знала, что ты не станешь задавать мучительных вопросов. Спасибо тебе…

– Так каков же он из себя? – повторил в нетерпении Пороховицкий.

– Он не могу сказать, что красив. – Гусынина, закатив глаза кверху, принялась вспоминать черты ненавистного обидчика. – Да он просто урод, – неожиданно заключила она вдруг. – Он только возомнил о себе, что красив, Петр. Только возомнил. А на самом деле урод! Страшный и неказистый!

– Птичка моя. – Пороховицкий понял, что добиться объективного описания ему сейчас едва ли удастся. – Какие у него волосы? Ты их видела? Он был в парике или нет?

– Он – брюнет! Он – жгучий брюнет, – подхватила в восхищении Гусынина, но тут же опомнилась и принялась за свое. – У него безобразно черный цвет волос. Такие у цыган бывают. Он их, правда, прилизывает гладко…

– Так, – ободрил рассказчицу обер-полицмейстер. – Что-нибудь эдакое из одежды, особые приметы какие на теле?

– Как?! – вспыхнула Алиса Васильевна, но тотчас, осознав свое щекотливое положение, опомнилась и начала вспоминать. – У него было светло-бежевое суконное пальто. С черным бархатным воротником. Он был во фраке и белых брюках. Ах, боже мой!

– Что-то еще, Алисочка? – Пороховицкий нежно погладил пальцами ручку Гусыниной.

Обер-полицмейстер, теперь уже окончательно пришедший в себя от неожиданно обрушившейся на него истерики Алисы Васильевны, превратился наконец вновь в уверенного в себе руководителя полицейского ведомства.

– Да, но это все пустяки по сравнению… – Княгиня не договорила.

Голос ее вновь подавили рыдания. – По сравнению с тем, какие нравственные страдания я испытываю. Ах, Петр, если бы ты знал, как все это ужасно! Я уже не молода, и сам знаешь, какое у меня доверчивое и мягкое сердце.

Гусынина упала обер-полицмейстеру на грудь. Не сдерживаясь, она предалась горчайшим рыданиям.

– Ну полноте, полноте.

Пороховицкий, растроганный таким проявлением чувств бывшей возлюбленной, гладил ее по спине, обнаруживая при этом, что прикосновение к ее обнаженным плечам по-прежнему способно вызвать в нем прежние чувства к этой женщине.

– Он обесчестил меня! Петя! – простонала, не отрывая лица от груди Пороховицкого, княгиня. – Это все так ужасно!

Часы на стене пробили ровно час.

Пороховицкий как бы очнулся. Свидание затянулось.

Алиса Васильевна, почувствовав, что полковник беспокойно заерзал на кушетке, отстранилась от него.

– Ты понимаешь теперь, почему я должна была видеть именно тебя в столь трудный для меня час, Петр? Это не только потому, что ты теперь обер-полицмейстер.

Княгиня поднялась, провожая Пороховицкого до передней.

Петр Лазаревич шел вполоборота к Гусыниной, не разворачиваясь, боясь вызвать в ней очередную волну расстроенных чувств. У дверей он остановился.

– Я не спросил. Он украл у тебя что-нибудь? – не отвечая на ее последний вопрос, произнес обер-полицмейстер.

– Ах да, – растерянно заговорила Гусынина. – Я и забыла. Да. Да… Бездну всего. Золотые украшения. Статуэтки, которые привозил еще… – Алиса Васильевна запнулась. – Которые привозил еще из Европы мой покойный муж. Но это все безделицы.

– И все же. – Пороховицкий взялся за ручку двери. – Я пришлю тебе пристава. Пусть опишут украденное. И ни о чем не беспокойся. Я проведу это дело как квартирную кражу. Тебе не придется волноваться.

Обер-полицмейстер повернулся к Алисе Васильевне, чтобы поцеловать ее ручку. Взгляд его невольно задержался на глубокой ложбинке, заманчиво выставленной в декольтированном вырезе княгининого платья.

– Я найду его. Обещаю тебе. – Пороховицкий поцеловал маленькую украшенную многочисленными кольцами и браслетами ручку и вышел.

Кучер, ждавший Пороховицкого у подъезда особняка Гусыниной, дремал на козлах.

Еще утром, отправляясь в канцелярию, Пороховицкий с тоской думал о том, что дела его решительно встали в тупик. Ситуация разрешилась сама собой. Неожиданная просьба княгини зайти к ней, переданная Петру Лазаревичу рано поутру через служанку, обернулась совершенно неожиданным ракурсом. Пороховицкий, словно проснувшись от долгого сна, энергично сошел по ступеням вниз. План созрел сам собой. Обер-полицмейстер твердо знал, что теперь следует делать.