Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
Совет и оживился: причина для переговоров есть. Но не о том подумал в тот момент Баян.
— Это как — отдать? Без мира и согласия? Чтобы тот же Каст повел завтра ромейские легионы на аваров.
— Стратег Коментиол дает слово: уйдет от Дуная, когда вернете Каста. А это и будет началом переговоров о мире и согласии.
Советники не только зрением — всем видом своим рвались к Баяну, пыхтели подсказать ему: соглашайся. Но Баян закусил уже удила, ему не до советников.
— Стратег Коментиол говорит одно, а император может сказать другое. Заявляем о своем желании обменяться посольствами — и немедленно, а уже посольства договорятся, как быть с миром и согласием между нами, как — с Кастом.
Ромейские нарочитые
Когда ромеи ушли, посоветовались и встали на мысли: на Таргита не полагаться, собирать другое посольство и повелеть ему держать себя на переговорах с императором и его людьми не как побежденные с победителями, а как такие, которые могут меряться с Византией силой, и, прежде всего, должны сказать императору, что они, авары, склонны жить с Византией в мире и согласии и быть ее стражей дунайских рубежей, однако, в том лишь случае, если Византия будет принимать их за наемное войско, а не за рабов, как было до сих пор; если она, империя византийская, будет придерживаться заключенного с аварами договора и исправно будет платить им субсидии, а не будет тянуть, или совсем будет уклоняться, как было прежде. Если же речь пойдет о выкупе стратега Каста, посольство должно сказать императору: авары готовы вернуть Византии не только стратега Каста, а и остальных пленных — как легионеров, так и людей ромейских с городов и поселков. Однако император должен знать: все, добытое воинами в битве, добывается кровью и принадлежит, значит, воинам или их кровным. Каган не властен отнять их и передать императору. Это может сделать выкуп. Учитывая примирение и согласие, он будет не высоким: всего в полцены. Если ромеи будут упираться, легионеров, как и граждан империи, можно сбыть дешевле.
Послы аварские вернулись из Константинополя довольно быстро, а привезли не так уж много. Император Маврикий соглашался заключить с аварами договор на мир и согласие, однако за сторожевую службу на рубежах обещал платить не сто, а все-таки восемьдесят солидов. За стратега Каста тоже согласился дать столько, сколько потребовали, а граждан своей земли, как и рядовых легионеров, отказался купить.
— Даже за четверть цены? — не поверил Баян.
— Даже за четверть цены. Покупают, сказал, рабов, а они, империя, запрещают кому-либо покупать или продавать граждан Византии. Если авары хотят взять за них солиды, пусть обращаются к родственникам пленных. Это был гром среди ясного неба. И кагана и его советников потрясло это так, что они потеряли на какое-то время дар речи. Ведь они посчитали, сколько будут иметь за пленных в целом, сколько — за каждого в отдельности, и все это — подумать только — выпадает теперь из рук. А, кроме того, что же делать с полоненными? По стойбищам не разберешь их, как рабов не используешь — пораженные язвой, а кормить двадцать тысяч за так… Кто на это пойдет и кому это надо?
— Что вы сказали императору?
— Сказали, что такого договора не подпишем. С пленными пусть как знает, так и поступает, а если вспомогательные двадцать тысяч солидов (к восьмидесяти согласованным) не будет платить, мира не будет, и договор о том с Византией не подпишем.
Не часто нарушает каган общепринятое, то, что перешло к нему от дедов и прадедов рода аварского. А на этот раз нарушил. Не усидел на столе, вышел перед послами и сказал:
— Хвалю за мудрость, послы мои. И за мужество также. Пусть знают ромеи: мы не боимся, — обернулся
Не очень уверены были советники, что померяются еще с ромеями силой, тем более сейчас и на равных — турмы вон как поредели и предводитель их постарел уже, лета совершенно отбелили голову, однако услышали его строгий голос — и воспряли духом: так будет! Перехваченная слава — не перехваченная возможность!
— Слава предводителю гордого племени аваров! Слава великому Баяну!
Все, казалось, произносили ему здравицы и все радовались присутствию в себе ратного духа. А между тем это только казалось. Апсих сидел рядом с каганом, однако не кричал «слава» и ратным духом, как другие, не воспылал.
— Чтобы перенять у супостата возможность, — сказал, улучив момент, — надо сначала очиститься.
Сказал достаточно тихо, без надлежащего восклицания, однако все услышали и сосредоточили на нем любопытные взгляды своих глаз.
— От чего?
— Хотя бы от скверны, которую принесли с собой из Фракии.
То ли не знали, как можно очиститься, или не совсем поняли, что имеет в виду.
— Может, хакан-бег высказался бы яснее?
— Можно и яснее. Скажи, каган, что будем делать после всего, что привезли послы от императора, с его недобитками — пленными? Мор, занесенный ими, набирает силу. Он многих забрал уже, еще больше заберет людей, когда ничего не сделаем и немедленно. К зиме идет.
Каган взвешивал и взвешивал его пристальным взглядом.
— Хакан-бег не знает, что делать? Вывести в поле и посечь.
Советники скрестили на своем предводителе посоловевшие от изумления глаза и отмалчивались.
— Все двадцать тысяч?
— А как же? Императору не жаль их, четверть цены поскупился дать, а вы удивлены, у вас дрогнула рука?
— Это двадцать тысяч, Ясноликий!
— Другого совета нет. По стойбищам таких не пошлете, на рынках тоже не продадите. Кто купит, зная, что между них ходит мор? Чтобы положить этому конец, остается одно: вырезать пленных. А чтобы все это не бросалось так сильно в глаза, отбирайте по сотне или тысяче, выводите в поле и напускайте на каждую тысячу новую турму, желательно молодых и самых молодых воинов. Пусть учатся мужественному делу и закаливают для грядущих сечей сердца.
XXXI
Дело шло к передзимью. Все чаще и чаще заволакивало небо, выпадал на землю дождь, и Светозар что ни день, то надежнее убеждался: он бессилен вылечить столько людей, тем более защитить их собой. Напрасно, что среди пленных знает многих и многих, которых давали ему в помощь, собирали травы и готовили отвар, убирали и умели убедить слабых — их место в особом углу оврага; даром, что отныне свежевали подаренных коней и следили, чтобы все, что идет в еду, шло по возможности чистым, незагрязненным. Старания и только лишь сдерживали распространение мора, побороть не могли. И здесь, на паннонском берегу Дуная, и там, за Саввой, ширилась и ширилась она среди пленных, много унесла жизней, и еще больше грозилась забрать.
— Надо что-то делать, — обратился к обрам и уповал: они это видят, стоят близко к тем, кого постигла безлетье, не должны оставаться равнодушными. Но обры не торопились что-то делать. Одни отмалчивались, другие похлопывали его по плечу и говорили, усмехаясь: «отвар, отвар. Давай отвар». Наконец, когда надоел им, напоминая, и совсем вызверились.
— Пошел прочь! Каган думает, каган знает, что делать!
— Почему не действует? Не к лету, к зиме идет. Его отгоняли нагайкой и снова говорили: