Лиходолье
Шрифт:
Кто-то резко отбросил в сторону прикрывающий дудочника плащ – Вик только крепче зажмурился, но каким-то чудом не сфальшивил, хотя горло сдавило неприятным, болезненным спазмом.
Тонкая жесткая рука очень легко дотронулась до его плеча.
– Вик, – голос у шассы дрожал, прерывался, то и дело скатываясь на едва разборчивое, жутковатое шипение, – оно уш-ш-шло. Чес-с-стно.
Право слово, ему еще никогда не было так до одури страшно открывать глаза.
Ясмия стояла рядом с ним на коленях, упорно отворачивая в сторону лицо, почти полностью покрывшееся золотой змеиной чешуей. Часть прядей, свисавших на лоб, обратилась в короткие янтарные шипы, торчащие из взлохмаченных, неровно остриженных волос, как усики бабочки. С подбородка
– Я чудовище, да? Нелюдь?
Музыкант очень медленно сел, а потом неожиданно сам для себя схватил Ясмию в охапку, не обращая внимания на то, что ее ставшие жесткими волосы больно царапают свежую ссадину на подбородке. Крепко прижал к груди – живую, неискалеченную, драгоценную золотую змею, ощущая, как от неожиданно нахлынувшего облегчения слабеют колени и начинают мелко-мелко дрожать руки. Что-то, что не давало ему покоя много лет, внезапно лопнуло, как распиравший изнутри мыльный пузырь, оставив после себя удивленную, гулко звенящую пустоту. Будто бы исчезла тупая, ноющая боль, с которой уже давно свыкся, – она просто перестала беспокоить, как внезапно излечившаяся старая рана.
– Дурочка, – тихо выдохнул змеелов, гладя бывшую лирху по затылку, покрытому гладкой, скользкой чешуей. – Ты самая красивая.
И в тот момент это было истинной правдой.
Глава 6
Ромалийский посох раскололся по всей длине, едва я сошла с серебристой дороги берегинь на каменистую тропку, вьющуюся вдоль обрыва. Острая щепка прорезала мне ладонь не хуже лезвия ножа, я приглушенно вскрикнула больше от неожиданности, чем от боли, слепо шагнула в сторону – и тотчас почувствовала, как неровный край тропы осыпается крупным слежавшимся песком и камушками, увлекая меня следом за собой.
Чья-то сильная рука ухватила меня за запястье и оттащила подальше от пропасти, крепко прижав спиной к неровной шершавой скале.
– Вот дурища, – тихо пророкотал харлекин, переминаясь с ноги на ногу и оглядываясь по сторонам. После превращения в степи он не дал себе труда, чтобы одеться, и сейчас, судя по всему, не слишком радовался мелким камушкам под босыми ступнями. – Вывела нас на какую-то козью тропу, до утра теперь не спустимся. Дудочник, так он точно шею свернет, вот увидишь. Ждать надо, пока солнце встанет. Все равно ни один идиот на ночь глядя сюда не сунется, точно тебе говорю.
Искра шумно вздохнул и пристально посмотрел на меня.
– Кровью пахнет. Ты поранилась?
– Я… – только сейчас я поняла, что все еще сжимаю в опущенной руке посох, который не разваливался на части лишь благодаря веревочке, которой я крепко обвязала оголовье, – поцарапалась… щепка попалась острая.
– Дай посмотрю.
Я лишь упрямо помотала головой, пряча руку с посохом за спину.
– Искра, а куда Вик делся, он же первым шел?
Оборотень указал на небольшой козырек, выступающий из неровного тела скалы чуть в стороне от того места, где мы стояли. Тропа поднималась к нему очень круто, и непонятно было, то ли идти по ней, то ли уже карабкаться, помогая себе руками и стараясь не оглядываться назад, чтобы ненароком не оступиться и не свернуть себе шею при падении.
– Там вроде бы пещера. Змеелов туда только что забрался, а поскольку я не слышал ни воплей, ни звука падения, это означает, что его там ничего не сожрало, да и упасть он тоже не упал. Значит, и для нас безопасно будет. Давай сюда свой посох, иначе ты в жизни туда не заберешься.
Я не успела даже возразить, как Искра перехватил мою руку, которую я прятала за спиной, за запястье и тихонько выругался, увидев щепку, глубоко засевшую
– Что же ты так цепляешься за эту деревяшку, а? Змейка?
Я не слушала. Я смотрела на то, как тускнеет ромалийский посох, как перестают мягко светиться непонятные значки, читать которые так и не успела меня научить лирха Ровина. Как дерево в моей руке, которое я привыкла ощущать теплым, живым, постепенно остывало, умирало, становясь холодным и тяжелым.
Мертвым.
Когда хоронили лирху Ровину, мою наставницу, которая если и не смогла заменить мне мать, но успела заслужить мое глубокое уважение своей заботой и своим доверием, я почти не ощущала горечи потери. Я стояла среди громко плачущих женщин и угрюмо молчавших мужчин и не могла разделить с ними их горе. Потому что Ровина ушла – и она же осталась в своем посохе, в своем верном спутнике, давно ставшем частью ее и бережно хранившем в себе маленький кусочек ее яркой, сильной, прекрасной души. Тогда, ранней весной, когда снег только-только начал чернеть на каменных ладонях загрядских площадей, я не чувствовала, что наставница меня покинула. Я ощутила это лишь сейчас, прижимаясь спиной к прогретому летним солнцем песчанику, задыхаясь от степной жары, которая не отступила даже с приходом ночи, глядя широко раскрытыми глазами на запад, на полыхающий под большим городом из белого камня зеленый костер, проросший во все стороны призрачными щупальцами.
Только теперь я наконец-то осознала, что осталась одна, без незримой поддержки мудрой моей наставницы, и это неожиданно возникшее чувство потери оказалось столь острым, что я разревелась в три ручья, выронив из ослабевших пальцев бесполезную уже, отслужившую свое палку, чем сверх меры напугала и без того обеспокоенного харлекина.
А потом я оказалась в крепких объятиях, надежных, сильных. Ощутила еле слышимый запах шассьей чешуи и подземного гнезда. И тогда страх, который копился во мне с того момента, как я прозрела и стала видеть больше и дальше, чем кто-либо из золотых моих собратьев, наконец-то прорвался из меня вместе со слезами, как гной из плохо зашитой раны. Я захлебывалась плачем до кашля, до подступающей к горлу тошноты, цепляясь за Искру, как за последний осколочек своего рода, как за то единственное, что все еще связывало меня с домом, с шассами, за то, что напоминало мне о том, что я все-таки змеелюдка. Что человечья оболочка – лишь притворство, а живет во мне золотая змея с янтарным гребнем, которая выстоит, выдержит там, где человек сломается, падет на колени и откажется продолжать путь. Вот только чтобы переродиться внутренне, мне надо было распрощаться с прошлым, как со старой, отслужившей свой срок и потому ставшей тесной змеиной шкурой…
Когда слезы закончились, я ощутила себя легкой и пустой, как высушенный на солнце стебель тростника. Болела голова, во рту до сих пор стоял неприятный кислый привкус, но меня слегка отпустило. Мне казалось, что я снова сменила облик, выползла из ветхой кожи, чтобы засиять под солнцем во всем своем обновленном блеске. Что-то во мне изменилось, я это чувствовала, но все никак не могла подобрать этому названия.
– Змейка, – тихо позвал меня Искра, осторожно оглаживая меня по затылку, – что бы ни случилось, пока я жив, я тебя не оставлю.
Я не ответила – лишь повернула голову, чтобы взглянуть в сторону козырька. Там, наверху, сидел Викториан и задумчиво вертел в руках дудочку, похожую на тоненький обломок лунного луча. Инструмент, где не все украшения удачно гармонировали друг с другом, но все же созданный с большим мастерством, знанием дела и хорошей интуицией мастера, который чувствует свое изделие.
Змеелов смотрел на нас с Искрой, и в ореоле его души плескалось сочувствие. Или же жалость. Или то и другое вместе – я не могла определить значение этого переливчатого золотисто-зеленого оттенка, который был точь-в-точь таким же, как тот, который сейчас ярко сиял в ореоле обнимающего меня харлекина.