Лик Победы
Шрифт:
Желаю вам удачной охоты и умоляю: жалей лошадей и побольше фехтуй с Ричардом. Человек, который его учил, знал, что делает. У нас с тобой совсем другая школа, и, как ни печально это признать, она безнадежно устаревает. Ричарда не назовешь талантливым фехтовальщиком, но у него есть чему поучиться. Тебе и Борнам найдется чем заняться зимой, даже когда твоя красотка выйдет замуж. Впрочем, я не сомневаюсь, что ты скоро отыщешь ей замену в лице разумной вдовы или страстной девицы. Только будь милосерден к Мэллит, ведь ты – единственное, что у нее осталось, а ее сердце стоит дороже всех гальтарских сокровищ. Когда-нибудь ты это поймешь. В любом случае твой маршал желает тебе
Робер Эпинэ, пока еще маркиз Эр-При».
Больше писать было не о чем, а в том, что он написал, вранья было не меньше, чем правды. Робер не собирался помогать Альдо в его гальтарской затее, но как иначе задержать сюзерена в Алате хотя бы до весны?! Енниоль говорил про излом эпох, другими словами, но говорил. Старому кругу осталось всего год и четыре месяца, и эти четыре месяца Альдо Ракану следует гонять кабанов в Сакаци, а не лазить по древним лабиринтам в поисках сдохшего величия. Зимой в Мон-Нуар никто не сунется, а до весны надо еще дожить. Робер прижал письмо бронзовым подсвечником, потом передумал и запечатал, ведь там шла речь о Мэллит. Неужели сюзерен так и останется слепцом или ребенком, играющим разноцветными стеклышками и не замечающим подлинных сокровищ?
Зашуршало. Над краем стола возникла голова Клемента с миндальным сердечком в зубах. Крыс влез наверх, протопал к письму, положил на него добычу и громко пискнул.
– Решил, что мне грозит смерть от голода? – спросил Робер. Его крысейшество вопрос проигнорировал, занявшись помятыми усами. Эпинэ глянул на приношение: ни пылинки, ни паутинки, но такие коржики лежали в корзинке не меньше чем неделю назад. Делится запасами, можно сказать, от сердца отрывает.
– Спасибо, – Робер взял печеньице и поднялся. – Ты настоящий друг.
Настоящий друг ничего не ответил, Робер опустил подарок в карман и вышел. Не проститься с Мэллит он не мог, хотя последнее время думал о ней меньше: странное щемящее чувство потеснило ставшую привычной тоску о невозможном. Нет, Иноходец Эпинэ не стал меньше любить девочку с золотыми осенними глазами, но, когда человеку холодно, остальное куда-то отступает. Роберу Эпинэ было холодно, и началось все с кошмара с тонущими в гвоздиках мертвецами, перешедшего в чудовищную ложь о Мэллит. Гоганни исчезла, превратившись в Лауренсию, и это был последний сон в жизни Робера. Больше ему не снилось ничего, и Эпинэ сам не знал, хорошо это или плохо.
…Мэллит сидела на постели, обхватив коленки и положив на них подбородок. Она могла сидеть так часами, глядя в окно или в стену и о чем-то думая. Обрезанные Альдо волосы немного отросли и падали на плечи тяжелыми кольцами. Разрубленный Змей, пройти мимо такой красоты и вцепиться в хохочущую черноглазую Вицу?!
– Робер, – лицо гоганни озарилось улыбкой. – Ты знаешь, когда вернется… Альдо?
– Когда встретит наших друзей. Они хорошие люди, Мэллит, по-настоящему хорошие. Они тебе понравятся.
– Мне нравятся все, кто верен Первородному и Царственной, – застенчиво произнесла девушка.
Гоганни давно уже называла обитателей Сакаци по именам, ходила в обычных платьях и даже немного ездила верхом, но с Робером и Альдо превращалась в правнучку Кабиохову. Иноходец ее понимал, ведь они были последней ниточкой, связывавшей ее с уничтоженным домом.
– Мэллит, – Робер присел в кресло, стараясь не видеть тени от ресниц на нежной щеке, – я пришел попрощаться.
– Робер едет встречать Первородного?
– Нет… Я должен ехать домой, у меня умирает дед… Понимаешь, у нас есть обычай, он должен благословить наследника.
– Ты будешь старшим из колена Флохова, – кивнула Мэллит, – и узнаешь скрытое. Ты должен
– В нашем роду нет никаких тайн. – Как тяжело гнать от себя то, чего никогда не было, но что намертво впечаталось в душу. Ну почему он тогда проснулся?!
– Ты не можешь этого знать, пока не преклонишь колени перед отцом твоего отца, – Мэллит склонила голову на плечо, рыжая прядка вырвалась из-под зеленой ленты и упала на лоб. – Внуки Кабиоховы хранят ключи, но двери их занесло песком. Правнуки Кабиоховы, как псы, лежат у запертых дверей, и не им их отпереть.
– Я не хочу отпирать никаких дверей, Мэллит, – во имя Астрапа, что он несет?! – Я хочу просто жить. И чтоб все жили…
– Ты вернешься? – тихо спросила Мэллит. – Ты не можешь оставить Первородного, ты ему нужен.
Первородному… А тебе? Нужен ли тебе, хоть немного? Не как собака Первородного, а сам по себе?!
– Конечно, я вернусь, Мэллит, куда я денусь?
Глава 6
Сакаци. Оллария
67
Тройка Посохов, Королева Мечей и Двойка Посохов.
Два секретаря, врач, шесть камеристок, два повара, две швеи, четыре вышивальщицы, восемь придворных дам, двенадцать фрейлин. С точки зрения Луизы, этого хватало с избытком, но графиня Рафиано утверждала, что столь малочисленная свита – неслыханное унижение для ее величества. Наверное, так оно и было, хотя Катарина Ариго недовольства не выказывала.
Королева не повела и бровью, когда ее переселили в пустовавшие восемь лет покои Алисы Дриксенской. Кое-как прибранные и едва протопленные, они производили впечатление склепа, но ее величество молча куталась в беличью накидку и на все причитания отвечала, что не чувствует холода и что ей во дворце ее супруга ничего не грозит. Луиза не сомневалась, что Катарина Ариго врет, причем нагло. Она мерзла, и она боялась, да и кто б на ее месте не боялся?!
В собственных апартаментах Катарины распоряжались люди Манрика и Колиньяра, и они могли найти не только то, что там было, но и то, чего там не было. В чем, в чем, а в этом госпожа Арамона не сомневалась, в том числе и потому, что дважды присутствовала при обысках как свидетельница со стороны обвиняемой.
Чего искали хурии [68] , Луиза не знала и знать не хотела, но ей было противно, словно кто-то рылся в ее собственных вещах. В свое время маменька изрядно покопалась в тайниках дочерей, извлекая на свет божий то засушенный цветок, то список модного сонета, то раздобытое с помощью служанок средство от угрей. Самая невинная вещица в руках Аглаи Кредон превращалась в улику несуществующего преступления, а проповеди о неподобающем и подобающем поведении привели к тому, что Луиза стала держать свои тайны в голове. И все равно смотреть, как в женскую спальню вламываются чужие мужчины, простукивают пол и стены, выдвигают ящики с бельем, выворачивают наизнанку сорочки, было омерзительно. Чем тщательней люди Манриков искали улики, тем больше Луизе хотелось, чтобы они остались с носом.
68
Дознаватели, ведущие дела о государственной измене.