Лик Победы
Шрифт:
– Да как же я тебя пущу, решетка же…
– Ты что, совсем дура? Ну скажи…
– Мама! – горячие пальцы вцепились в руки Луизы, отрывая их от решетки. – Мама, не делай этого!..
Селина! Слава Создателю, теперь не придется бросать малышку одну на этой клятой крыше.
– Селина, приведи солдата… Двух!
– Пошла вон! – взвизгнула Цилла. – Вон, подлая!!! Вон!!! Все испортила… Ненавижу!!!
– Детка…
– Вон!.. Убирайся…
– Селина, что ты стоишь?! Она же больна…
– Мама, – прошептала Селина, – она не болеет, она… как папенька…
–
– Замолчи! – прикрикнула Луиза. – Сколько раз тебе говорить!
– Мамка-шмаколявка, – дочка высунула бледный язык, – ууууу… Мамка-шмаколявка…
Скок, скок, скок-поскок,На лицо накинь платок.Скок, скок-поскок,Ты глупее ста сорок!Она и раньше так дразнилась! Из-за спины Арнольда, а тот ржал, как мерин, скотина! Какая луна… Белый свет, черные тени – от труб, башен, стены. А тени у Циллы нету…
Луиза схватилась руками за виски: ее дочка – выходец, очень маленький выходец, и ей плохо. Кто сказал, что мертвым не бывает страшно? Они же чувствуют что-то, они же понимают… Цилла плачет, значит, ей больно. Откуда эти ожоги? Что с ней сделали? Кто?!
– Детка моя, я сейчас к тебе выйду.
– Не хочу! – Цилла топнула ножкой, какие жуткие волдыри! – Пусти меня в дом!.. Там сладко…
– Нет, – твердо сказала Луиза, – в дом тебе нельзя. Я сейчас выйду и тебе помогу. Селина, а ты сиди здесь. Зажги свечи. Четыре. Ты заговор помнишь?
Дочка кивнула, губы ее дрожали.
– Мама, я с тобой!
– Нет! Сиди тут, или… Шла бы ты к Айрис.
– Дай мне Айрис! – встрепенулась Цилла. – Ты не годишься… Сестра не годится, сестра грязная, а другую Она возьмет… Это будет весело… Хочу другую! Дай!
«Дай!..» Любимое словечко Циллы. «Дай!» и еще «хочу», «вот тебе» и «дура». Смерть ничего не меняет. Мертвый ли, живой – нутро то же. Дениза предупреждала, что дочка вернется, будет плакать, а мать откроет. Забудет, что Цилла мертва, и откроет. Так бы и вышло, если б не Селина и не решетка… Хотя решетка выходцу не помеха. Луиза оглянулась на возившуюся с огнем Селину. Цилла мертва, этого не исправить, ей не место среди живых.
– Уходи, – как у нее язык поворачивается, ведь дочка же, родная дочка! – К отцу уходи…
– Ну и уйду! – Цилла высунула язык еще дальше, ухватила руками уши и растопырила ладони. – Бу! Бу! Бу!!! Вот тебе! Дура!.. Все портишь, рожа порченая, молью траченная!
– Пусть четыре Молнии падут четырьмя мечами на головы врагов, сколько б их ни было, – Селина бросилась между матерью и окном, поднимая свечу, – уходи!
Цилла с шипеньем шлепнулась на спину, замолотив в воздухе ногами. То ли ей стало больно, то ли дразнилась. Луиза выходила из себя, пытаясь надеть на младшую рубашку, а та колотила ногами и орала, как сейчас…
– Фульга! – визжала Цилла. – Поганая
Луиза с силой захлопнула окно, за которым бесновалось существо, когда-то бывшее ее дочерью. Женщина больше не чувствовала ни жалости, ни страха – только омерзение. Какая же она бесчувственная коряга, хорошая мать на ее месте рыдала бы, честная олларианка тряслась бы от ужаса и шептала молитвы, а она просто устала.
– Мамка-шмаколявка! – двойные рамы и не думали глушить вопли. – Мамка-шмаколявка!.. Ты папеньке не нужна! Он тебя не хочет… Ты не мать, а мармалюка! Хуже фульги… Я Ей расскажу. Она тебе покажет!.. Дура кривоногая, на лицо убогая…
Визгливые вопли разрывали уши. Сюда должна сбежаться рота охранников, почему же никого нет? Что со стражниками, Айрис, Катариной, дурищей Феншо?
– Пусть четыре Скалы защитят от чужих стрел, сколько б их ни было, – забормотала Луиза, сжимая свечу. Их, не спящих, всего двое – она и Селина, у них нет ни рябины, ни осоки, но Цилла внутрь не войдет, нет у нее такой власти – входить, – пока ее не позовут.
Первым сдался посол, затем герцог выгнал осоловевшего порученца. Марсель продержался дольше, но в конце концов тоже ушел. Здравый смысл подсказывал отправиться спать, но Луиджи сидел и слушал позабывшего о нем Ворона. Голова немного кружилась то ли от вина, то ли просто так, по потолку плясали рыжие отсветы, в ушах бился струнный перебор.
– Это гвэнте кондо, – Рокэ отложил гитару и взялся за бокал, – старая кэналлийская манера. Вы бывали в Кэналлоа, Луиджи?
– Нет, – покачал головой Джильди, – но надеюсь наверстать.
– Не тяните. «Потом» – очень коварная штука, оно имеет обыкновение не наступать. Отправляйтесь в Кэналлоа при первой возможности и начинайте с Алвасете… Вам налить?
– Не откажусь.
Маршал взялся за бутылку. Спать он не собирался, и Луиджи был этому только рад. После попойки с «пантерками» Джильди на твердой земле засыпал с трудом, уж лучше дождаться утра и на «Акулу».
– Расскажите, – начал Луиджи, глядя на багровую струю…
– Расскажу, – Рокэ пригубил вино и чему-то улыбнулся. – О чем?
– Ну, хотя бы об Алвасете.
– Он стоит на сбегающих к морю холмах, заросших дикими гранатами. Когда рощи зацветают, склоны становятся темно-алыми, чуть светлей, чем это вино, – талигоец поднял бокал, разглядывая на свет, и поставил на ручку кресла. Эту его привычку, так же как манеру прикрывать глаза руками, Джильди запомнил еще в Фельпе.
– Я где-то читал, что вокруг Урготеллы тоже были рощи, а сейчас здесь все распахано.