Лилея
Шрифт:
– Но мы не можем допустить, - с пылом продолжил де Ларошжаклен, но господин де Роскоф остановил его нетерпеливым движеньем руки.
– Взгляните на сию молодую женщину, - заговорил он, кивнув на Елену.
– Скольким превратностям войны она подвергла себя? Как иначе мы можем вернуть ей маленького брата? Найдет ли ответ хоть кто из всех здесь?
Ларошжаклен застонал, словно от головной боли. С тревогою в душе Нелли оглядывала озадаченные и горестные лица шуанов. Какая новая беда стояла на пороге? Что происходило? Это, казалось, было внятно всем, кроме трех подруг.
–
Вскоре вслед за этим вновь привели санкюлота. Последний, между тем, казалось, уже собрался с духом и выступал уверенно. Наружность его, как только теперь приметила Елена, отнюдь не была отвратительной либо даже заурядной. Это был молодой человек, не старше двадцати годов, с небрежно подстриженными каштановыми волосами, что могли бы быть красивы, кабы им было позволено расти.
– Ответ приготовлен?
– спросил он. Глаза его искали взгляда господина де Роскофа, изобличая, что оказанный прием терзает его самолюбие.
Господин де Роскоф молча протянул небольшую бумажку, на коей перед тем нацарапал наспех едва ли боле нескольких слов.
– Я им не верю, - упрямо проговорил де Ларошжаклен.
– Не верю ни в чем, даже в этом! Можно ль договориться наверное с этими пиявками в человеческом обличьи?!
– Не верю и я убийцам женщин и детей, - хмуро отозвался Ан Анку.
– Так вам отвратительны наши жестокости!
– от обиды молодой санкюлот забыл об осторожности.
– Но разве не худшими нелюдями, не худшими злодеями были вы сами? Кто поддержал доблестного депутата Лапуля, когда он требовал отменить варварское право сеньора, возвращаясь с охоты, убить не больше двух крепостных, дабы омыть их кровью усталые ноги! Только двоих, не больше, какое великодушие! И в конце просвещенного осьмнадцатого столетия, во всем высоком собрании ни один не захотел отказаться от чудовищного закона! Вдруг да ноги озябнут!
– Меня там не было, - господин де Роскоф впервые взглянул на молодого санкюлота, и, казалось, отвлекся от своих невеселых дум.
– Однако ж, окажись я в том собрании, я бы тоже не выступил за отмену сего закона.
Удивилась даже Елена, меж тем, как синий попросту онемел.
– Едва ли стоит отменять то, чего и не было никогда, - улыбнулся де Роскоф.
– Так по Вашему сие неправда, по Вашему дворянин никогда не грел ног своих крестьянскою кровью?
– с недоверием спросил молодой человек.
Пора б уже догадаться, что неправда, усмехнулась про себя Елена.
– Правда, и правда горестная, - спокойно ответил господин де Роскоф.
– Было то во времена короля Генриха Четвертого. Некий кавалер де Лионн был застигнут за тем, что вспорол чрево крестьянской девицы, дабы засунуть ноги внутрь. Подозревали, что то было не единственное его злодеяние такого рода. Я же склонен полагать, что оный де Лионн страдал особым видом безумия, побуждающего человека все время повторять одно и то же злодеяние.
– Для жестокостей дворянина всегда находилось оправдание!
– Король Генрих его не нашел.
– Заточил в Бастилию, мы знаем, как это делается! Удобные комнаты с гостиной для посетителей, свой стол, а там, глядишь, помилование через три-четыре месяца,
– Кавалер де Лионн был казнен в Париже при большом стечении народу. Не обезглавлен, как подобало ему по праву благородного происхождения, но четвертован с позором.
– Того не может быть!
– Да сделайте себе труд заглянуть в городские бумаги!
– с горечью произнес де Роскоф.
– А уж коли лень копаться в пыли самому, так за малую толику нужную справку сделает архивариус. С этого-то события, о коем, верно, рассказывала ему в младенчестве нянька, в горячей голове того Лапуля и возник закон о двух крепостных. Нещасная Клио! Сколь мало нитей Истины вплетено в твои одеяния! Люди ткут их из бабьих сказок, пустых сплетен, честолюбивых и корыстных домыслов.
– Свои сказки есть и у вас, у белых, - не сдавался синий.
– Послушаешь бывших, так как все было славно прежде! Сеньоры были отцы крестьянам, священники слушали только своего Бога! Кабы вправду все рыцарские обеты блюлись на свете, так и впрямь революции не надобно!
– Юдоль мирская полна несправедливости, - с печальным спокойствием произнес де Роскоф.
– Все, что способен и должен сделать в ней порядочный человек - блюсти себя самого да, коли сталкивается с дурным делом, приложить все возможные старания, чтоб ему воспрепятствовать. Но только безумец может тщится дать грешному человеку безгрешное устроение жизни. Жизненное зло от сего умножится стократ. И оно уже умножилось.
– Сие временное положенье!
– горячо возразил молодой санкюлот.
– Порядок наш еще шаток, укреплять его доводится жестокими способами. Как отступит угроза внешняя, да иссякнут враги внутренние, вроде вас, шуанов, так и жестокости не станет, а укрепленные ею установления останутся на щастье людей! Я не верю, что мир к лучшему не изменишь! Мы уже половину дела сделали, уже изменили, вот только надобно дождаться, чтоб все сделалось гуманнее.
– Тут-то и выяснится, что нищета, болезни, обида слабого сильным нисколь не убыли. Но я не о том, - господин де Роскоф теперь внимательно вгляделся в лицо молодого человека, столь внимательно, что тот зябко передернул плечами, словно холод подземных сводов сгустился.
– Пора уж тебе ворочаться дабы длить черное дело, за коим ты послан, юноша, но я тебя задержу малость. Твое лицо еще не изрыто пороком, и я почти уверен, что ступить на пагубную стезю тебя толкнули намеренья самые благие. Но благими намереньями, говорят в народе, и вымощена дорога туда, куда ты уже следуешь. Едва ль я сумею принести тебе пользу, но Божий промысел неисповедим.
– Неужто Вы хотите меня агитировать за короля?
– молодой человек усмехнулся, хотя усмешка его получилась кривою.
– Сие была бы изрядная наивность.
– Я всего лишь хочу честных ответов на несколько вопросов вовсе не секретных.
– Коли так, я отвечу.
– Верно ль то, что Верньо посажен уже в тюрьму и ждет гильотины?
Кто таков Верньо Елена знать не знала, однако ж этот вопрос отчего-то смутил синего.
– Это правда, но он ведь теперь с Роланами и Бриссо, - потупив голову, однако ж твердо сказал он.