Лилит
Шрифт:
Что-то двигалось в Палате Смерти! Откуда-то из ее глубины пришел слабый, отдаленный звук, что-то такое, что Даже не показалось мне звуком. Моя душа переселилась в мои уши. Может быть, это просто дрожь мертвого воздуха, слишком слабая, чтобы ее можно было услышать, но тревожащая все струны духовного зрения? Я знал это, не слыша, даже не чувствуя!
Что-то приближалось! Ближе и ближе! В бездне моего отчаяния появилась ребяческая надежда. Бесшумное нечто приблизилось к двери, и появился звук – и ударил по ушам.
Дверь стала двигаться, скрипя своими петлями. Она открывалась!
Я
Это была Лона. Ее глаза были закрыты, но ее лицо было напротив моего и, казалось, она меня видит. Она была бледна, как Ева, как Мара, но она не светилась так же, как они. Она сказала голосом, который напоминал шум сонного ветра в траве:
– Ты пришел, Король? – произнес этот голос. – Я не могу отдохнуть, пока тебя нет рядом, я все плыву по реке к великому морю, к прекрасной стране, где живут сны. Спать так хорошо, там столько чудесного. Пойдем, посмотри сам.
– Ах, дорогая моя! – воскликнул я. – Если бы я только знал! Я ведь думал, что ты умерла!
Она уткнулась мне в грудь – холодная, как лед, ледяная, как мрамор. Она обняла меня слабыми и такими бледными руками и попросила:
– Отведи меня назад, в мою кровать, Король! Я хочу спать.
Я повел ее в Палату Смерти, крепко прижимая ее к себе, чтобы она не выскользнула из моих рук. Не беспокоясь больше за то, что было вокруг меня, я отвел ее прямо к ее кровати.
– Уложи меня, – попросила она, – и укрой от теплого воздуха – мне немного больно из-за него. Твоя кровать – рядом, следующая за моей. Я увижу тебя, когда проснусь.
Она уже спала. Я опустился на кровать, счастливый так, как никогда не был счастлив мужчина, даже накануне собственной свадьбы.
«Приди же, благословенный холод, – сказал я, – и успокой скорее мое сердце!»
Но вместо этого где-то в глубине Палаты Смерти замерцал огонек, и появился Адам. У него не было свечи, и все же я его видел. Он стоял за кроватью Лоны и смотрел на нее с вопросительной улыбкой, а затем через нее посмотрел на меня и приветствовал.
– Мы поднялись на вершину холма, чтобы послушать, как шумят, наступая, воды, – сказал он. – Сегодня они придут в долину чудовищ. Но почему вы не дождались нашего возвращения?
– Мое дитя не могло заснуть, – ответил я.
– Она быстро заснула! – возразил он.
– Да, теперь! – сказал я. – Но она не спала, когда я укладывал ее.
– Она спала все время! – настаивал он. – Может быть, она думала о вас и пришла за вами?
– Да, так и было.
– И вы не заметили, что ее глаза были закрыты?
– Теперь я вспомнил, да, они были закрыты!
– Если бы вы посмотрели на кровать прежде, чем уложить ее туда, вы бы заметили, что она уже там и спит.
– Это было бы ужасно!
– Нет. Вы бы только заметили, что у вас в руках ее больше нет.
– Это было бы еще хуже!
– Да, возможно, если об этом думать. Но, если бы вы это увидели, вас бы это не очень озадачило.
– Дорогой Отец, – сказал я, – отчего я не сплю? Я думал, что я засну так же, как Малютки, как только лягу!
– Ваш час еще не пришел. Вам нужно поесть перед тем, как вы уснете.
– Ах,
Но тут я обнаружил, что вешу несколько больше, чем мог бы поднять.
– В этом нет нужды: мы принесем вам все прямо сюда, – ответил он, – вам ведь не холодно сейчас, не так ли?
– Не слишком холодно, если лежать спокойно, но, пожалуй, холодновато для того, чтобы принимать пищу!
Он подошел ко мне, наклонился над моей кроватью и подул мне на сердце. Я тут же согрелся.
Как только он оставил меня, я услышал голос. Это был голос Евы. Она тихо пела, ее песня была прекрасна и приятна, и я подумал, что Ева сидит где-то рядом с моей кроватью, в темноте, но до того, как она прекратила петь, ее песня поднялась вверх. Мне показалось, что ее поет Ангел, и льется она с такой высоты, на которую никогда не поднимался человек даже в мечтах, много, много выше, чем летают жаворонки. Я слышал каждое слово из тех, что она пела, но запомнил только эти:
Столько ошибок и баркарол,Столько дорог, постоялых дворов,Столько скитаний, чтоб весь мир обрелОдин-единственный кров.И я подумал, что слышал эту песню раньше.
Затем все трое подошли к моей кровати вместе, принесли мне хлеб и вино, и я сел затем, чтобы отведать и того, и другого. Адам стоял с одной стороны от меня, а Ева и Мара – с другой.
– Как это чудесно, отец Адам, мать Ева и сестра Мара, – сказал я, – что вы приняли меня! Моя душа сгорает от стыда, и я чувствую себя виноватым!
– Мы знали, что вы придете снова! – ответила Ева.
– Откуда вы могли это знать? – спросил я.
– Потому что здесь есть я, и я родилась на свет затем, чтобы присматривать за своими братьями и сестрами! – ответила Мара, улыбнувшись.
– Однажды ночью каждое из созданий смиряет себя и ложится спать, – ответил Адам, – ибо оно рождено быть свободным и не может дольше оставаться рабом!
– Боюсь, будет уже поздно, когда все соберутся занять свои места здесь! – сказал я.
– Здесь не бывает «поздно» или «рано», – возразил он. – Для каждого его настоящее время наступает тогда, когда он впервые ложится спать. Мужчины не слишком быстро возвращаются домой, женщины приходят быстрее. Пустыня, дикая и угрюмая, лежит между теми, кто засыпает затем, чтоб умереть, и теми, кто ложится спать, чтобы вернуться к жизни. До того, как попадешь сюда, можно еще куда-то спешить, но здесь спешить уже некуда.
– Перед нашим взором, – сказала Ева, – вы были всегда: мы знали, что Мара найдет вас, и вы придете!
– Давно ли здесь лежит мой отец? – спросил я.
– Я ведь говорил вам уже, что годы не имеют значения для этого дома, – ответил Адам, – мы не обращаем на это внимания. Ваш отец проснется тогда, когда наступит его утро. Ваша мать, рядом с которой вы лежите…
– А! Так это моя мать! – воскликнул я.
– Да. Это она, женщина с раной на руке, – подтвердил он, – она встанет и уйдет задолго до того, как настанет ваше утро.