Лилобус
Шрифт:
Так она и думала. Тошнит. В день раза два или три.
— Почему? — вскричал Том, не понимая, чем возмущена медсестра. Почему об этом ему не сказал врач?
— Она сама у себя вызывает рвоту, — объяснила медсестра. — Ест шоколад, пирожные, печенья, бананы, хлеб с маслом. Там столько пустых пакетов и коробок, вы бы видели. А потом — два пальца в рот.
— Но с какой такой стати?
— Это называется «булимия». Вроде анорексии— знаете, такая болезнь, когда человек способен заморить себя голодом. Напиваются, объедаются, а потом вызывают у себя рвоту, чтобы очистить желудок.
— И Фил так делает?
— Да, уже давно.
— И от этого аппендицит?
— Нет, вовсе нет, аппендицит тут вообще не при чем. Но в каком-то смысле, наверное,
— А нельзя просто запретить? Разве нельзя объяснить… это так гадко, так глупо.
— Что вы, это бесполезно. Вам в лечебнице так и скажут.
— В какой лечебнице?
— В психиатрической. Понимаете, это нервное заболевание, совсем не наш профиль.
Медсестра выразилась не очень точно: отчасти все-таки это был их профиль, потому что Фил перевели в психиатрическое отделение той же самой больницы, и, помимо курса психотерапии и занятий в группах, лечение назначили в том числе и лекарственное. Поначалу она испытала огромное облегчение, узнав, что многие поступают так же. Она думала, что больше никто в целом мире этого не делает, и у нее словно гора с плеч свалилась. Она не ощущала вины из-за того, что вызывала у себя рвоту. Она говорила, что это проще простого: надо знать, куда нажать пальцем в горле — и это происходит само собой. Но за то, что объедалась, ей было очень стыдно. И особенно за то, что ела в туалете. А почему так поступала, она объяснить вовсе не могла. Врачи сказали Тому, что рецидивы, несомненно, будут случаться еще не раз, пройдет какое-то время, прежде чем она вылечится, вернется в реальный мир и примет себя такой, какая она есть. В подобных ситуациях решающее значение имеет поддержка семьи. Если Фил увидит, как родные ей дорожат, ее самооценка повысится. Семья — да, конечно. Но Боже мой, семья Фицджеральдов. И в такое время.
Бедняжка Фил заболела некстати, мрачно подумал Том, — более неудачного момента и придумать нельзя. Газеты как раз трубили о налете на почтовое отделение в Корке, и все знали об их родственнике Тедди Фицджеральде, который когда-то у них работал, и которому вынесли обвинительный приговор. Это был тяжкий крест. И его усугубила неверность Доминика, очень подходящего юноши, супруга Анны, старшей дочери. О том, что он ей изменяет, слухи ходили давно; потом появился ребенок, и Доминик весьма неохотно признал себя отцом — несмотря на то, что родила его отнюдь не жена, а одна цыганка, жившая по соседству — по мнению миссис Фицджеральд, хуже бродячих цыган могут быть только оседлые, и большего позора не случалось во всей Ирландии. К этому прибавлялись еще кое-какие мелкие неприятности, которые усиливали царившее в семействе чувство тревоги. Не хватало только известий о том, что их родная дочь и сестра проходит курс психотерапии и нуждается в поддержке.
Миссис Фицджеральд высказалась предельно ясно: о Фил разговоров не будет, и точка. Фил сделали операцию, она поправляется, гостит у друзей, скоро вернется. Пока что они наймут новую секретаршу. Миссис Фицджеральд раз в месяц будет навещать ее в больнице — если это, как говорят, необходимо; Том будет навещать, когда сможет, и хватит об этом. Никаких возражений, у них и так довольно проблем. А если все узнают, что она лежала в психушке, как Фил найдет себе мужа? Тут даже спорить не о чем.
Том был уверен, что, говоря о поддержке семьи, врачи вовсе не имели ввиду, что надо скрытничать, внушая Фил еще большее чувство стыда. Он был убежден, что мамины посещения раз в месяц были для сестры худшим из лекарств: никто ничего ведать не ведает, уверяла она, всем благополучно пустили пыль в глаза, наплели с три короба — а Фил оцепенело слушала и просила прощения за то, что причинила столько беспокойства. Иногда мама неловко брала дочь за руку.
— Мы тебя любим… очень любим. Ты очень дорога всем нам, Фил. — И в растерянности отнимала руку. Психиатры ей сказали, что было бы не лишним подчеркнуть эту фразу, и она ее повторяла, будто вызубрила наизусть.
Том навещал сестру каждый будний день, и звонил ей по субботам и воскресеньям. Мама говорила, что и сама позвонила бы, только рассказывать нечего; но Том находил темы для бесед. Все-таки он знал ее лучше: они часто виделись, и он представлял, что будет ей интересно. У него не возникало ощущения, что он общается с тем, кто болен и слаб, и кого нужно поберечь; если ему не удавалось придти или позвонить, не пускаясь в пространные извинения, он ограничивался парой слов. Он не вел себя так, будто без его заботы она пропадет, и обращался с ней как с полноценным, здоровым человеком.
Они часто вспоминали детство. Том считал, что детство у них было вполне счастливое, и его омрачали только бесконечные разговоры о бизнесе, чрезмерная скрытность и стремление все утаить от соседей. У Фил остались другие воспоминания: ей казалось, что в доме всегда царил смех, что они всей семьей собирались за столом, хотя по мнению Тома, такого быть не могло — то мама, то папа отлучались в магазин. Фил вспоминала, что они часто ездили к морю, устраивали пикники; Том, положа руку на сердце, мог вспомнить только один такой случай. Фил рассказывала, как они загадывали загадки и играли в прятки под названием «сардинки»: надо было найти водящего и спрятаться рядом с ним, и всем становилось тесно, как сардинкам в банке; Тому казалось, что это бывало только на вечеринках. Но они не ссорились из-за того, что помнили детство по-разному; они обсуждали его как старый фильм, который видели очень давно, и в памяти остались только отдельные эпизоды.
Говорили они и на тему отношений между полами. Том не изумился, услышав, что она еще девушка, а она без удивления узнала, что он уже не девственник. Сидя в общей комнате или в саду, они говорили запросто, не боясь осуждения — порой часами напролет, а иной раз совсем недолго, когда Фил была молчаливой и погруженной в себя, или когда Том торопился на работу. Он подрабатывал в демонстрационном зале, где проводились аукционы — помогал переносить мебель, прикреплять к лотам номера, заносить их в каталог. Он подумывал, не подыскать ли что-то еще, но график работы его устраивал, и больница находится неподалеку — можно чаще навещать Фил. Одна из пациенток поинтересовалась: Том, наверное, ее парень? Фил невесело рассмеялась и сказала, что у нее нет никакого парня. Девушка пожала плечами и заметила, что ей повезло: от них одни только неприятности. Она и на мгновение не помыслила, что Фил не удавалось найти себе парня. Фил от этого воспряла духом. Она спросила Тома, какие девушки ему нравятся, и он ответил: необычные — не такие, кто мечтает когда-нибудь свить гнездо и окольцевать мужчину. Было время, он встречался с одной милой девушкой, но увы, какой-то зануда предложил ей все то, к чему она стремилась — стабильность и статус, — и она прямо заявила Тому, что намерена все это принять. Фил была полна сочувствия.
— Ты ничего нам о ней не рассказывал, — заметила она.
— Ну и что? Ты сама не говорила, что положила глаз на Билли Бернса, даром что парень женат, — сказал он со смехом.
— Признание получено под давлением, — рассмеялась она в ответ. «Как долго все это тянется, — подумал Том. — Ей уже пора выздоравливать».
Он не раз беседовал с психиатром, и все время с огорчением узнавал, что к Фил по-прежнему не вернулась радость жизни, уверенность в себе и в собственной незаменимости. Врачи в один голос благодарили Тома за неоценимую помощь — не только за то, что он навещает сестру: он являлся той ниточкой, которая связывала ее с Ратдуном. Она не возражала против его поездок домой на выходные. На самом деле, она была даже рада, потому что это сближало ее с семьей: Том привозил последние новости, и что еще лучше, бодрые письма от мамы.