Лиловый костюм (сборник)
Шрифт:
– Да, – сказал я серьёзно. – Я был уверен.
– Дело не в том, разбился ты или нет, просто я износила наши отношения. Как туфли. Подошва отлетела.
– Почему?
– Люди любят друг друга, чтобы зачать ребёнка и взрастить его для дальнейшей жизни. Есть время цветения – весна, а есть время урожая – осень. Невозможно же цвести и весну, и лето, и осень, и зиму. Мои цветы облетели. А ребёнка ты не хотел.
– Ты могла меня не слушать.
– Как я могла не слушать, когда ты был для меня священное существо.
– Но
– Только актёры могут играть один спектакль по десять раз. А мы не актёры, а люди. И не играем, а живём.
Из комнаты раздался мужской голос:
– Элла!
– Кто это: Элла?
– Я! – сказала Мика.
Я вспомнил, что полное её имя – Микаэлла. Сейчас у неё все было другое: имя, одежда, глаза.
– Я тебе верил, – сказал я.
– А я тебе.
Я встал и пошёл.
Я вышел сначала в прихожую, потом на лестницу. Когда я оказался на лестнице, я понял, что не могу идти. Мне захотелось сесть тут же, на ступеньку, но её археолог с позвонком мог выйти и увидеть меня под дверью, как собаку. Это было бы слишком щедрым свадебным подарком.
Я пошёл вверх, держась за перила, и добрался до последнего этажа. Дальше был чердак.
Я сел на самую верхнюю ступеньку и застыл. Все ощущения были выключены во мне. Видимо, сработали защитные силы организма, и он самоотключился, чтобы я ничего не чувствовал.
Я не помню, сколько прошло времени, когда я услышал клацающие деревянные шаги. Мика поднималась по лестнице. Она чуть придерживала у колен свою длинную юбку, чтобы не мести ею ступеньки, и походила на представительницу девятнадцатого века, идущую на бал в дворянском собрании.
– Не сиди на камне. Встань.
Я встал.
Она взяла меня за руку и подвела к лифту.
– Нажми кнопку.
Я нажал большую круглую кнопку лифта. Она стала светящейся и красной. Сквозь решётку двери было видно, как задвигались колёсики и поползли тросы.
– Как ты узнала, что я здесь? – спросил я. – Чувствуешь?
– Нет. Просто я стала смотреть в окно, ждала, когда ты выйдешь. Тебя не было. Тогда я спустилась вниз. Тебя нет. Значит, ты наверху. Методом исключения.
Лифт подошёл и остановился.
– Открывай дверь.
Я повернул холодную ручку и открыл решётчатую дверь.
– Теперь иди.
– Можно, я ещё посижу?
– Нет, – запретила Мика. – Иди.
– Что я теперь буду делать?
– Жить, – ответила Мика. – Подумай, ведь ты действительно мог разбиться.
Внизу кто-то постучал ногой, требуя лифт.
– Самое главное – быть живым, – сказала Мика. – Это необходимое условие. А все остальное можно варьировать.
Я вошёл в лифт. Она захлопнула дверь. Стояла, ждала, когда я уеду. Все это было так беспощадно и нелепо, как будто моя голова стояла отдельно от меня и смотрела, как я уезжаю.
Наверное, когда петуху отрубают голову, то его глаза какое-то время видят, как бегает его
– Прости меня, – сказал я Мике.
– Нет. Не прощу.
Снизу опять загромыхали.
Я сомкнул внутренние дверцы и нажал кнопку. Передо мной поплыли больше белые цифры, обозначающие этажи: 5... 4... 3... 2... 1...
На дверях ресторана висела табличка: «Свободных мест нет». Желающие вкусить от сладкой жизни жались озябшей стайкой и, как зайцы, засматривали через стеклянную дверь.
Ресторан считался современным и модным. Наш инструментальный ансамбль – тоже современный и модный. И то, что мы здесь работали по вечерам, составляло честь и нам, и ресторану.
Я уверенно подошёл и постучал в дверь костяшками пальцев. Ожидающие посмотрели на меня с робостью и надеждой: они решили – я пришёл с тем, чтобы восстановить справедливость.
Гардеробщик дядя Лёша приблизился к двери – высокомерный и значительный, как сенатор. Он смотрел безо всякого интереса, как кастрированный перекормленный кот. И вдруг в его глазах зажглось внимание. Он придвинул лицо к самому стеклу, всматривался в меня, как шпион в сообщника, в ожидании пароля. Потом оглянулся по сторонам, живо отодвинул задвижку, и я просочился в вестибюль.
– Это ты, что ль? – проверил себя дядя Лёша.
– Я, я, – подтвердил я.
– А сказали, что ты разбился в самолёте.
– Интриги, – пояснил я.
Дядя Лёша быстро-быстро закивал головой. Потом подержал голову в неподвижности и качнул ею слева направо, как бы в осуждение интриг. В стекло снова постучали костяшками пальцев. Дядя Лёша надел на лицо прежнеё выражение сенатора и удалился.
Я поставил чемодан за барьер, положил сверху плащ и вошёл в зал.
Свободных мест действительно не было. Площадка для музыкантов пуста. Значит, наши на перерыве.
Ко мне разбежался официант Адик, красиво держа поднос у плеча. Адик остановился передо мной и стал меня рассматривать, давая мне возможность рассмотреть себя. Насмотревшись на его траченное жизнью лицо, я сказал:
– Посади меня куда-нибудь.
– К иностранцам, – определил Адик, хоть это было против правил.
Он повёл меня через зал.
– А мне сказали: ты из самолёта выпал.
– Я вместе с креслом выпал, – сказал я.
– И чего? – Адик остановился.
– Как видишь...
– Надо же... А я подумал: ты мне десять рублей должен. Попели мои денежки. Хотел к твоей мамаше пойти, а потом думаю: у человека такое горе, а я со своими вонючими деньгами. Хочешь часы? Швейцарские, с хрустальным стеклом?
Адик поставил поднос на служебный столик, отогнул рукав. На его запястье хрусталём и никелем мерцали часы. Я таких никогда не видел и даже не представлял, что такие могут быть.
– Триста ре, – назначил Адик. Подумал и сбавил: – Ну, двести...
Я ждал, когда он скажет: «Ну, сто». А потом: «Ну, рубль».