Лиловый костюм (сборник)

Токарева Виктория Самойловна

Значит, мы тоже чуть не попадаем под машину, – сказала Елена.

Она отвечала мне, а продолжала молча переругиваться с Петром.

Я пошёл к маме на кухню. На столе стоял не фасолевый суп, а тарелка с холодцом. Холодец был прозрачный, с островками желтка. Я хотел сесть на табуретку, но мама выдернула её из-под меня.

– Не видишь, пелёнки? А ты с грязными штанами.

Неизвестно, где сидел...

Я пересел на другую табуретку.

Мать всегда любила меня больше, чем Елену, потому что я был похож на отца. А сейчас родилась Светка и полностью вытеснила

меня из её жизни. Я большой. Не путаю день с ночью. Не требую ежесекундного присутствия. Теперь маме достаточно знать, что со мной все в порядке, – и она может обходиться без меня годами и десятилетиями. Я сам её к этому приучил.

И вдруг, ни с того ни с сего, а скорее от нервного переутомления, память явила мне двух лошадей на крутом берегу пруда. Вечерело. Они стояли с опущенными шеями и полностью отражались в зеркале пруда. Мы с Микой остановились на другом берегу. Она положила свою голову мне на плечо. Мы смотрели на лошадей. А лошади на нас. Мы стояли по разные стороны пруда и смотрели друг на друга.

Я встал и подошёл к раковине, чтобы набрать воды. Мама выхватила у меня кружку. На кружке был нарисован заяц.

– Это детская. Я её ошпарила.

Светка вдруг замолчала. Может, устала. А, может, действительно поняла, что иначе не будет. День всегда будет днём, а ночь ночью.

Елена, осторожно ступая, вошла в кухню. Мы сидели и напряжённо ждали, что Светка сейчас снова заорёт и будет казнить своей беспомощностью.

– Этот Пётр ленивый, как черт, – сказала мне мама. – Целыми вечерами сидит и газету читает.

– Но ведь все мужчины такие! – заступилась Елена. – Что ты к нему пристаёшь?

Мама сидела и копила обиду. Она приехала в дом Елены, чтобы тратить на неё свою жизнь, а та не ценила. И ещё я видел: мама ревновала Елену и в самой глубине души хотела отвадить её от мужа. И вместе с тем она хотела, чтобы Елена была счастлива.

– Он такой жадный, – сказала мне мама. – Даёт сто пятьдесят рублей в месяц, и все. Как хочешь, так и крутись.

– А где он тебе больше возьмёт? Что он, воровать пойдёт?

– Он хочет, чтобы я вкладывала свою пенсию.

– Да ничего он не хочет.

– У него рожа, будто он её отлежал, – добавила мама, исчерпав все аргументы.

– Вот видишь! – сестра повернула ко мне настроенное лицо.

– Я пойду!

Я торопился уйти, пока Светка молчала. Мне было бы совестно уходить из дома, где плачет ребёнок.

– Как это: пойду... – удивилась мама. – А зачем же ты приехал?

– Соскучился, – повторил я. – Дай мне ключи от твоей комнаты.

– Зачем?

– Хочу взять «Справочник машиностроителя».

– А зачем тебе справочник?

– Как зачем? Я же все-таки инженер.

– Ты хочешь уйти из ансамбля?

Появился Пётр. Кухня превратилась в электрическое поле с разнозаряженными частицами, которые сталкиваются.

Когда я уходил, мама сунула мне в карман апельсин. Ей неудобно было дать мне апельсин открыто, потому что она жила на средства Петра и не вкладывала свою пенсию.

Апельсин оттопыривал карман, и я чувствовал себя так, будто я его украл.

Я попрощался.

Елена накинула шаль и вышла меня проводить.

Когда мы были маленькие и вместе ходили в школу, Елена носила мой портфель, потому что я рос слабым. Мама делала нам разные бутерброды: мне с колбасой или сыром, а Елене просто посыпала сахарным песком и поливала сверху водичкой, чтобы песок не рассыпался. Однажды во время большой перемены Елена обнаружила у себя бутерброд с яичницей. Она догадалась, что мама перепутала, и не съела его, а отнесла мне на другой этаж.

– Простудишься, – сказал я и поцеловал сестру в щеку.

– Понимаешь... Она все время недовольна. Петра это раздражает, ему не хочется быть дома. Я вижу, он уже не делает разницы между нею и мной. Ему уже все равно, что она, что я...

– А ты не обращай внимания, – посоветовал я.

– Я не могу не обращать внимания. Я все время зажигаюсь об неё, как спичка о коробок. Я устала...

Солнце выступило под соснами. Оно было нежно-пламенное, молодое, будто только что проснулось.

– А я никому не нужен, – сказал я Елене.

– Понимаешь... она все время талдычит: он жадный, он ленивый... Пусть даже она права, но скажи – зачем мне это знать?

– Я никому не нужен. Никому.

– Но ведь и тебе никто не нужен.

Солнце оторвалось от сосен, медленно плыло, чтобы в срок поспеть на середину неба.

– Ну, я пойду...

– Приезжай, – попросила Елена.

Она была покрыта шалью, как печалью, и уходила с печалью на плечах.

Я пошёл по тропинке. Зелень была яркая и юная.

Я поднялся на дощатый перрон и стал ждать электричку. Неподалёку горели на солнце маковки церкви. Говорят, здесь жил какой-то патриарх.

«Интересно, – подумал я, – заснула ли Светка или только отдохнула и принялась за старое с новыми силами? А Елена стоит над коляской с каменным лицом и не хочет понять свою дочь. А над Еленой – её мать, которая, в свою очередь, не хочет понять свою дочь». Что требовать от посторонних, когда даже самые близкие люди не умеют почувствовать друг друга.

Подошла электричка. Я зашёл в вагон и сел на свободное место, спиной по ходу поезда. Вагон был почти полон. Люди ехали на работу.

Напротив меня сидела десятилетняя девочка с мамой. Девочка смотрела в окно, и в её светлых глазах отражались деревья, дома, небо. Глаза были пёстрые и разные, в зависимости от того, что было за окном. Женщина тоже смотрела за окно, но не видела ничего. В ней спала душа.

Я снова вспомнил Светку и подумал: дети плачут до определённого возраста, а потом начинают задавать вопросы. Далее они перестают задавать вопросы вслух и задают их только себе. И плачут тоже про себя.

Если сейчас, например, поставить в вагон аппарат, который улавливает и усиливает звук, – таким аппаратом записывают разговор рыб, – то выяснится, что вагон набит плачем и вопросами. Люди плачут и спрашивают с сомкнутыми губами.

Я сошёл в Москве и пересел на метро. Я перемещал своё тело из электрички в метро, из метро в автобус. И все ехал и ехал, как грека через реку.