Лиловый костюм (сборник)
Шрифт:
– А какая песня? – спросила Танька.
– Вот чего не помню, того не помню... И Дуню не спросишь.
Танька задумалась...
И представилась ей такая картина.
...Летчик сидит на круглой поляне, как пастушок, и играет на трубе. Вдруг в кустах душераздирающе завопили коты.
– Кыш! – припугнул летчик и бросил в кусты консервную банку.
Коты заорали еще пуще. Тогда летчик поднялся... пошел в кусты, и в этот момент кто-то схватил его за ноги.
А дальше было так: летчик лежал в траве связанный, с кукурузным початком
Деды положили руки друг другу на плечи и пошли легкой трусцой, перетряхивая ногами и плечами, как гуцулы.
Светало. Летчик не спал. Он лежал одетый на кровати в общежитии, глядел в потолок. Слушал многоголосие Кешиного храпа.
Потом встал, достал из-под кровати футляр, осторожно извлек оттуда трубу. Вышел в окно. Так было короче.
Солнце всходило над полем, и в его лучах каждая травинка казалась розовой. Стояла такая тишина, будто сам Господь Бог приложил палец к губам и сказал: «Тсс...»
Летчик сел на пустой ящик из-под лампочек, вскинул трубу к губам и стал жаловаться. Он рассказывал о себе солнцу, и полю, и каждой травинке, и они его понимали.
– Слышь? – Фрося толкнула Громова в бок.
– А? Что? – проснулся Громов.
– Опять хулиганит, – наябедничала Фрося.
Громов прислушался.
В рассветной тишине тосковала труба.
– Который час? – спросил Громов.
– Шести еще нету.
– Ну это уж совсем безобразие!
Громов вылез из-под одеяла и стал натягивать брюки. Вышел на улицу.
Восход солнца, красота земли и высокое искусство трубача явились Громову во всей объективной реальности. Но Громов ничего этого не видел и не слышал. У него были другие задачи.
Громов обошел Журавлева и стал прямо перед ним, покачиваясь с пятки на носок.
Летчик увидел своего начальника. Перестал играть. Опустил трубу на колени.
– Я вас разбудил. Извините, пожалуйста...
– Лихач – раз... – Громов загнул один палец. – Пьяница – два. Бабник – три. Ночной трубач – четыре. Вот что, Журавлев, пишите-ка вы заявление об уходе. Сами. Так будет лучше и для вас, и для нас.
Летчик спрятал трубу в футляр и, глядя вниз, сказал очень серьезно:
– Василий Кузьмич, вы никому не скажете?
– Что не скажу? – удивился Громов.
– Я больной.
– А как же вы комиссию прошли? – удивился Громов.
– У меня необычная болезнь. Акрофобия. Боязнь высоты.
– Ну-ну... – Громов покачал головой. Сел на ящик. Закурил.
– Это у меня с детства. Я, знаете, когда был маленький, упал с качелей и с тех пор очень боюсь высоты. И падения.
– А что ж ты в летчики пошел? – спросил Громов, переходя почему-то на ты.
– Назло себе. Чтобы преодолеть.
– Да... – Громов потушил сигарету. Встал. – А может, и не надо преодолевать? Может, тебе лучше музыкой заняться? Играл бы себе на трубе. И не упадешь никогда. Риска никакого.
– Я
– И чего? Платят мало? Так это смотря где... Вон у нас в ресторане «Космос» Митрофанов. Трубач. Вдвое больше меня зарабатывает. И живет по-человечески. Целый день на рыбалке, а вечером веселье.
– Но ведь я считаю, что человек должен преодолевать трудности, а не идти у них на поводу, – твердо сказал летчик.
– Ну-ну... – Громов встал. Перед тем как уйти, предупредил: – Ну а насчет амурных дел ты давай поаккуратней. Тут у нас так: или женись, или не морочь голову, или я тебя вышвырну, как кота, и никакая акрофобия тебе не поможет.
Татьяна Канарейкина проехала на своем велосипеде мимо муравейника с муравьями, миновала Сукино болото, выехала на поле и покатила среди высокого ковыля. Трава была не кошена, скрывала велосипед, и если посмотреть со стороны, то можно было подумать, что Танька парит над шелковым ковылем.
У крайней избы стояла бабка Маланья и смотрела с надеждой. А из окна правления высунулась соперница, Малашкина Валя, и крикнула:
– Канарейкина! Тебя председатель зовет!
Танька сошла с велосипеда, прислонила его к забору, поправила на багажнике тяжелую сумку. Возмутилась вслух:
– Ну, Мишка... Из-за своей поганой мотоциклетки всю общественность на ноги поднял!
Она подошла к правлению колхоза. Перед тем как войти, отряхнула юбку ладошкой, покрутила бедрами, чтобы шов стал на место. Сунулась в окно, чтобы посмотреть, как в зеркало, на свое отражение. В окне на нее строго смотрели председатель колхоза Мещеряков и солист ансамбля «Романтики» Козлов из девятого «Б».
Мещеряков махнул рукой, дескать, заходи.
Танька зашла и скромно присела на кончик стула.
– Что такое Варна, знаешь? – спросил Мещеряков.
– Что? – не поняла Танька.
– Сигареты такие есть. «Варна».
– Я не курю. Врет он все.
– Кто врет?
– Мишка.
– Да подожди ты со своим Мишкой. Варна – это город в Болгарии, на море. Курорт. Усекла?
– Усекла.
– Чего ты усекла?
– Курорт.
– Ты слушай. Не перебивай. Мне сейчас звонили... Приехал мужик. Ездит по области. Собирает народные таланты. Потом, кто понравится, возьмут в Саратов. А там, кто победит, – в Москву, а оттуда – в Болгарию на международные соревнования. Усекла?
– Спортсменов?
– Да ты слушай ухом, а не брюхом, – вмешался Козлов. – Тебе же говорят: народные таланты. Самодеятельность.
– Ну и что? – спросила Танька.
– Так вот, ансамбль просит, чтобы ты у них пела, – пояснил Мещеряков. – А то у них солистки нет.
– Это они народные таланты? – Танька с пренебрежением показала на Козлова. – Надо Маланью или Пахомова выставить. Пахомов на ложках и на балалайке...
– Во-во... – отреагировал Козлов. – Его сейчас вся область ложками и балалайками... А мы по нему электричеством ударим.