Лиля Брик. Жизнь
Шрифт:
В нашем понимании каждый новатор — футурист. Чехов был им. Гениальный Толстой — нет. Вот, пожалуйста:
Треплев (который Чехов) —…по-моему, современный театр — это рутина, предрассудок. Когда поднимается занавес и при вечернем освещении, в комнате с тремя стенами, эти великие таланты, жрецы святого искусства изображают, как люди едят, пьют, любят, ходят, носят свои пиджаки; когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль — мораль маленькую, удобопонятную, полезную в домашнем обиходе… то я бегу и бегу… Нужны новые формы, а если их нет, то лучше ничего
И еще: «Я талантливее вас всех, коли на то пошло. Вы, рутинеры, расхватили первенство в искусстве и считаете законным и настоящим лишь то, что делаете вы сами, а остальное вы гнетете и душите! Не признаю я вас!»
Критика (Аркадина) — «…Устроил этот спектакль… не для шутки, а для демонстрации… Тут претензии на новые формы, на новую эру в искусстве».
Маяковский:
Для других театров Представлять не важно.
Для них сцена —
Замочная скважина.
Сиди, мол, смирно Прямо или наискосочек.
Смотришь и видишь —
Гнусят на диване Тети Мани, да дяди Вани.
А нас не интересуют Ни дяди, ни тети.
Теть и дядь дома найдете.
Забавная, очень «маяковская» консолидация с Чеховым.
И еще Треплев-Чехов: «…Все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли… Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа… Пусто, пусто, пусто…»
Уж это полный футуризм. Такого еще нет у Маяковского. Не успел.
И вот на что я обратила внимание много позже, после смерти Маяковского. И все-таки…
Треплев: «Скоро таким же образом я убью самого себя».
И последняя фраза в «Чайке»: «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился».
Это, конечно, к футуризму отношения не имеет. Это я просто так.
Можете лишний раз убедиться, что я не литературовед.
Обнимаю Калерию Николаевну и Вас очень крепко.
Лиля».
В 1975 году Зиновий, памятуя, что не следует сравнивать себя с пенсионером, а Лилю Юрьевну с урной, прислал ей поздравительное стихотворение.
11.11.1975
Серебряное судно Увидел я в порту,
И буквы золотые Горели на борту.
Серебряное судно,
Такой красивый бриг,
И ясно было видно Четыре буквы Брик. Кораблик-каравелла, Вопрос тебе задам:
И как ты пролетела По огненным годам? Тебя трепали штормы, и лютая гроза срывала флаги, шторы, срывала паруса.
Кораблик отвечает:
«Ну что ж, была игра,
И вьюга ледяная,
И жаркие ветра.
Все это было, было,
Чего уж тут скрывать,
И солнце мне светило, какого вам не знать. Такой был виден берег — Нельзя его забыть.
И вам таких Америк Уж больше не открыть». И я сказал — кораблик,
И я сказал — корвет,
Ваш 3. Паперный. И я сказал — Ура, Брик! И я сказал — привет!
Ваш 3. Паперный.
Часть III Парижские встречи
Парижский дневник
Благодаря тому что единственная и любимая сестра Лили Юрьевны жила во Франции, связь с этой
Если взглянуть в адресную книгу ЛЮ, в кипы конвертов, полученных из Франции, там не меньше адресов, чем московских. Когда кто-то из знакомых или деловых людей летел туда или оттуда, сестры давали адреса. И рекомендации. Иногда приезд какого-нибудь персонажа предваряло письмо или телефон: «Лучше его не пускать», или: «Если она к тебе прорвется, то почти все будет врать», или: «Не принимай его, он первый в городе сплетник». Но это, в общем, были редкие исключения. В основном они водились с людьми порядочными, интеллигентными, талантливыми… Таким образом, у Арагонов образовался круг друзей, с которыми они дружили, — Любовь Орлова и Григорий Александров, Майя Плисецкая и Щедрин, Юткевич, Черкасов, Константин Симонов, Тамара Владимировна Иванова…
А у Лили Юрьевны круг друзей был более широкий — скорее всего, из-за ее общительности и наличия свободного времени, которое она могла уделять приезжим. Зато в Париже они не давали ей ни секунды покоя — каждый хотел оказать ей внимание, и каждому было с ней интересно. Кроме того, она давала интервью, консультировала переводчиков, помогала издавать книги Маяковского и свои небольшие воспоминания.
Где-то я прочитал очередную глупость, что Франция была ее второй родиной (?!) и ездила она туда, когда ей взбредет в голову. Разве бывает вторая родина? А третья? А ездила она по приглашению Эльзы и Арагона не когда хотела, а тогда, когда ее выпускали. Не надо забывать, что железный занавес, ОВИР — и кто еще там? — долго-долго стояли на страже наших передвижений, в том числе и ее.
Когда ей разрешали повидаться с родными и она прилетала в Париж, в аэропорту ее встречала буквально толпа друзей и почитателей. Больше всего она хотела сидеть и разговаривать с Эльзой, Арагоном и близкими друзьями. Но когда позволяло здоровье — давление и сердце, — она откликалась на приглашения поездить по стране и посмотреть то-се. Во время поездок по Франции ли, по Союзу ли ЛЮ старалась вести дневник — иногда краткий, иногда подробный. В дневнике она не философствовала, иногда давала характеристики персонажам, с которыми сталкивала ее жизнь, но чаще кратко описывала то, что поразило. А не видя двадцать пять лет всех этих заграничных новшеств, она замечала и архитектурные изыски, и убранство придорожного кафе, и диковинную шляпу на даме, и обстановку мастерской художника…
Ниже — фрагменты из парижского дневника 1955 года.
23 июня Прилетели с опозданием на 3 часа — ждали в Минске, снижались в Варшаве.
На аэродроме встречали Эля с Арагошей и Леже с Надей. Надя с огромным букетом невероятных роз. Чемоданы нигде не открывали. С аэродрома поехали прямо на дачу, Леже на своей машине повезли чемоданы.
Дача потрясла нас, ничего подобного мы не ждали.
Пообедали: артишоки, гигантский ростбиф, рокфор, изумительное шампанское.