Лимоны и синицы
Шрифт:
Моя бабушка, умный и одинокий социофоб, всю жизнь прикидывавшийся крестьянкой, писала своим детям письма, которые начинались так: «Здравствуйте, дорогие мои дураки». Мама страшно злилась. Она была её невесткой, какое-то время искала одобрения свекрови, а натыкалась на ясность, иронию и терпение.
У нас с ней одинаковые руки и взгляд, мы вообще очень похожи.
Я недавно заметила, что мои самые нежные любовные высказывания если не впрямую, то весьма прозрачно намекали на интеллектуальную недостаточность адресата. Люди, конечно, злились, потому что явно не дураки и зачастую
Противные мы с бабулей, чего уж, и взгляд тяжеловат, даже в любви. Особенно в любви.
Одно время я много носилась с тарантиновской фразой, тупой и прекрасной, как всё у него: «жизнь, это сплошное прощание». Простое правило – как только обнаруживаешь в своей жизни что-то ценное, попрощайся с этим. Честно признай его право однажды исчезнуть, освободись от страха потери и только потом люби. Это не отучит дорожить, но лишит повода цепляться и обесценивать – будет больно расстаться, но ты уже попрощался и отчасти пережил.
А недавно аксиома претерпела маленькое, в одну букву, изменение: жизнь, это сплошное прощение. Как только появляется близкий, попроси у него прощения, прости его и прости себя. Не вслух, конечно, а то напугаешь насмерть. И всё же – между вами ещё ничего не произошло, но разрешение на ошибку, неидеальность и на определённую некомфортность поступков обозначить нужно.
Разумеется, следует делать скидку на моё уникальное трагическое мышление, я всегда вижу увядание там, где ничего ещё толком не родилось.
Но я думаю «прости и до свидания», пока в этом нет горечи, и её становится несколько меньше, когда приходит время произнести это вслух.
Я подумала, есть две симметричные игры.
Давно женатые люди играют в романтику, приглашают друг друга на свидания, уезжают в свадебные путешествия на оловянный юбилей, заказывая номера для новобрачных, покупают сексуальные игрушки, в конце концов, – и бесконечно вглядываются в знакомое до мелочей лицо, стараясь снова увидеть ту женщину, того мужчину, которого однажды встретили и захотели в первый раз. И бесконечно вглядываются в себя, пытаясь вспомнить того, кто умел так желать. Испытать предвкушение и жажду, поймать бы те искры и стрелы, снова подставив им сердце. Любовь никуда не делась, огня не стало. «Я был бы тебе отличным любовником. – Я бы очень тебя хотела».
А любовники пишут друг другу: «Радость моя, где у нас чай? – Посмотри в левом ящике. И заплати, наконец, за свет, квитанция на зеркале», – пишут из Праги в Москву, с улицы Дина Рида на проспект Ленина, имитируя обыкновенную семейную жизнь, с привычками и обязательствами. «Поспи, поешь, выпей таблетку», буднично напоминают они, путаясь в пальцах от нежности, – обменять бы всю эту чёртову романтику на обыденную бытовуху, на её маленькие тапки в ванной, на его дырявый носок под кроватью. Утешаются, знамо дело, тем, что надоело бы скоро, взвыли бы и разбежались, напоследок перессорившись из-за денег. Но попробовать бы, всего-то узнать, какое оно, у нормальных людей, обыкновенное счастье. «Я была бы скучной женой. – Я был бы твоим старым мужем».
Любовь – одинокое дело. Даже когда мне было двадцать два, я чувствовала её так же – как последний корабль. Все, кто хотел уехать, уплыли раньше, все, кто хотел остаться, молча
Если взять человека, давно и привычно несчастливого, временно дать ему очень много радости, а потом отобрать, то первым чувством, которое он испытает, будет покой. Не тот слаборозовый раствор удовлетворения, в каком отмокаешь после трудного дня, это будет покой пустоты и отсутствия жизни. Ему покажется, что его просто вернули домой – ссадили с карусели, переодели в линялую майку и дали переваренной рисовой каши. Нет никакой несправедливости в том, что тебя подержали в руках и поставили на то место, откуда взяли. Если человек станет злиться и обижаться, значит, не так уж обделён он был в своей предыдущей жизни. Несчастливые люди смирные, они знают, что любить их некому, да и незачем, их любовь тоже никому не нужна, а если временно показалось другое, так радуйся, но не привыкай и не удивляйся, когда всё пройдёт.
Я знаю странную штуку и вам скажу. Любовь можно избыть, если тебе дадут этот шанс. Когда тебя не только не любят, но и никакой отдачи от партнёра нет, а у тебя к нему накопилось чувств, надо разрешить себе их проявлять, и они начинают иссякать. Если он их поощряет сексом и обещаниями, машинка будет долго крутиться, но если нет, в какой-то момент резервуары пустеют. У тебя был к нему запас любви, и он не прогорк и не пропал, а истратился, и ты возвращаешься к себе налегке.
Другое дело, это почти невозможно: принимающий редко когда не эгоистичен настолько, чтобы не подпитывать дающего хотя бы намёком; а донор обычно не столь светел, чтобы всё отдать и уйти без гнева и надежды. Ведь проявлять нужно не обиды и горечь, – их-то можно слить куда угодно, – а именно любовь, которая есть у тебя для этого конкретного человека, сделанная по его мерке, её потом никому другому не передаришь, она будет только гнить и отравлять. Пожалуй, именно напоследок она совершенно бескорыстна – потому что безнадежна. В идеале гранатовый браслет следует вручать без горечи, а принимать без чувства вины; как будто привозишь человека к морю, в последний раз. А точней, – море к человеку.
Теоретически, теоретически это возможно, я уверена.
Когда я думаю о любви, мне становится холодно.
Иногда снится: кого-то убиваю и должна спрятать тело; прячу его и почти забываю, но потом происходят перемены, ремонт, переезд, и ясно, что оно вот-вот найдётся. Я тогда чувствую очень много тоски и этот самый холод, который узнаю потом днём, когда думаю о любви.
Как будто призывают в армию и нельзя откосить. Ты в одночасье должен уйти, с голым затылком и с красными обветренными руками, с пустым клокочущим животом. Осиротеть и осиротить всех, кто к тебе привык, довериться непонятно кому и действовать, всё время действовать. Имущество сжимается до вещмешка, прошлое – до корочек документов, сердце – до сигаретной пачки.