Линни: Во имя любви
Шрифт:
Шторм был ужасен, но, как видишь, если я пишу о нем —значит, я выжила! И, должна признаться, сейчас мне даже доставляет удовольствие рассказывать тебе о пережитой трагедии.Хотя сама я, конечно, не считаю случившееся трагедией.Возможно, это переполняющее мою душу чувство свободы заставляет меня так легкомысленно относиться к подобным вещам.
Миссис Кавендиш настоятельно советует мне отправляться спать, так что мне остается только послушно откланяться.
Твоя
Я не стала подробно описывать Шейкеру все то, что происходило на корабле во время шторма. Это была довольно деликатная тема, которую воспитанной юной леди не стоит затрагивать в письме.
Когда я, спотыкаясь, спустилась вниз, Фейт уже лежала в гамаке, привязанная к нему многочисленными шарфами и шалями. Она тихо и зловеще подвывала, не умолкая ни на минуту, а как только я добралась до собственного гамака, Фейт склонила голову набок, и ее вырвало. На полу расплескалась большая желтая лужа, запахло рвотой. Я привязалась к гамаку и с неистово бьющимся сердцем стала прислушиваться к доносящимся отовсюду приглушенным воплям. Мое восхищение первозданной мощью шторма сменилось тревогой, а затем паникой.
Следующие несколько часов я задавалась вопросом — а стоило ли мне покидать Ливерпуль и отказываться от обеспеченной безопасной жизни с Шейкером?
Неприятно пахло смолой, а также рвотой и прочими «телесными выделениями». Не слыша ничего, кроме ударов волн и воя ветра, я потеряла счет времени и не знала, день сейчас или ночь. Меня швыряло из стороны в сторону в полной темноте, с каждым треском корабельных балок казалось, что внутрь вот-вот хлынет ледяная вода, заливая мне нос и рот, и я утону здесь, привязанная к гамаку. Ко мне словно вернулся старый кошмар, в котором я тонула в Мерси. Я то задыхалась в душной каюте, пытаясь протолкнуть в легкие глоток воздуха, то меня била дрожь. Одежда промокла насквозь от пота. Желудок и все внутренности опустошались прямо там, где я лежала, — меня выворачивало наизнанку до тех пор, пока я не почувствовала на губах кровь.
В тот момент я мечтала оказаться на Уайтфилд-лейн, на Джек-стрит, даже на Бэк-Фиби-Анн-стрит. Я лежала, зажмурившись, и ждала, когда умру. В особо ужасные моменты мне этого даже хотелось. За всю свою жизнь я лишь однажды была настолько близка к смерти.
Наконец я поняла, что только что проснулась и почти не ощущаю качки. Я открыла глаза и увидела, что дверь открыта и пристегнута крючком к стене. В нашу загаженную каюту пробивался тусклый свет. Услышав голос Фейт, чистый и звонкий, словно у ребенка, я поняла, что это он меня разбудил.
— Линни! Ответь мне, Линни!
Я повернулась, чтобы взглянуть на ее гамак, и увидела, что на пустой кровати миссис Кавендиш нет белья и одеял.
— Где миссис Кавендиш? — Мой голос походил на хриплое карканье, горло саднило от продолжительной рвоты.
— Она пошла на палубу, постирать постельное белье. Я даже пошевелиться не могу.
Я неуклюже избавилась от удерживавших меня шарфов и шалей и, поморщившись, села. Затем, шатаясь, встала на ноги, чувствуя, что моя грудная клетка и живот болят от недавних спазмов пустого желудка. Я помогла Фейт подняться и слегка улыбнулась.
— На кого мы с тобой похожи! Нас остается только окатить ведром морской воды.
— Не шути так, Линни. У меня нет сил даже плакать. Не думаю, что когда-нибудь сумею от этого оправиться.
— Сумеешь, — заверила я ее.
— А, девочки, вы уже проснулись, — раздался на пороге звучный голос миссис Кавендиш. — Переодевайтесь, а затем выносите одежду и всю
Услышав это, Фейт разрыдалась, и у нас ушло около десяти минут на то, чтобы ее успокоить.
Возле западного побережья Африки наш корабль настиг еще один шторм. На этот раз он отбросил нас в сторону Бразилии, и команде потребовалось три недели, чтобы взять прежний курс. На протяжении всего этого времени я изучала хинди, вела дневник и писала письма Шейкеру. Мы находились в открытом море уже три месяца. Еда больше не доставляла удовольствия. Из мяса осталась только заготовленная впрок свинина — жесткая, жилистая и слишком соленая. В обеденном зале еду подавали, забыв про манеры, — ее бесцеремонно швыряли на столы, и тот, у кого был аппетит, подходил и брал ее. Вода приобрела цвет крепкого чая, и вкус у нее был такой же гадкий, как вид и запах. Температура стремительно повышалась, и мы сменили шерстяную одежду на легкий муслин — пока не достигли мыса Доброй Надежды, где снова похолодало. Приближаясь к воображаемой линии, разделяющей Атлантический и Индийский океаны, мы снова оказались в опасности — ветер резко поменял направление, подняв громадные волны, и наш корабль чуть не бросило на скалы.
Мы сделали короткую остановку на мысе Доброй Надежды, чтобы пополнить запасы, а затем направились в теплые воды. Но скоро мы попали в сезонный ураган. Корабль накренился, началась килевая качка, и всю мебель сорвало с креплений. Я молча молилась, чтобы корабль выдержал эту трепку и на этот раз тело не изменило мне. Когда наконец через сутки море утихло, я встала с постели спокойная и с сухими глазами, но Фейт не ответила на мою улыбку.
Затем мы попали в штиль и две недели стояли под палящим солнцем. Паруса обвисли, и стало видно дыры в них. Ни у кого не было сил разговаривать или играть в карты, а жара делала мысль о танцах невыносимой. Было тихо, слышался только дразнящий плеск воды о борт и скрип корабельных балок. Море походило на серебряный поднос — такое же твердое и неподвижное.
Команда угрюмо ворчала, ремонтируя паруса и растрепанные фалы, и бросала раздраженные взгляды на пассажиров, кружащих вокруг в надежде поймать прохладное дуновение ветра.
Затем наконец однажды утром я проснулась от движения и, выйдя на палубу, увидела, что паруса наполняет ветер. Море было гладким и спокойным, корабль стремительно разрезал водную гладь. Я испытала такой подъем, что улыбнулась самому неразговорчивому из матросов. У него были крепкие руки, все в татуировках, а под кожей играли мускулы — еще вчера он внушал мне опасения, так как напоминал Рэма Манта, но сегодня это сходство исчезло.
Стало невыносимо жарко, и мы перетащили постели на палубу. Женщины спали в одной части корабля, мужчины — в другой. Посредине в целях благопристойности натянули парус. В первую ночь на палубе я никак не могла уснуть. Я встала и направилась к поручню, переступая через Фейт и других женщин. Стоя в темноте, я смотрела на море, на отражающуюся в темной воде серебристую лунную дорожку. А затем вода вдруг озарилась изнутри переливами яркого света, словно под самой ее поверхностью зажглись мириады крошечных свечей. Я смотрела, не в силах пошевелиться, пока не заболели глаза. Было ли это какое-то подводное существо? Или знак того, что я на верном пути?