Линни: Во имя любви
Шрифт:
— Пожалуйста, прикоснись к ним, — попросила Махайна. — Говорят, прикосновение иноземной женщины приносит удачу.
Я послушно гладила мягкие щечки и пухлые ручки, улыбаясь каждой матери. Трогала головки и плечи детей постарше, толпившихся у моих ног. Затем Махайна взяла меня за руку и отвела к небольшой палатке. За нами по пятам следовали женщины и их дети. Махайна жестом показала мне, куда сесть, и я осторожно опустилась на истоптанную траву рядом с палаткой. Остальные женщины сели на землю.
Махайна с важным видом время от времени забегала в палатку и возвращалась, чтобы помешать содержимое висевшего
35
Дал — индийское блюдо, густая похлебка из бобов и чечевицы со специями. (Примеч.перев.)
Когда я отдала Махайне пустую миску, она посмотрела на женщин и издала забавный свистящий звук. Женщины замолчали, поднялись на ноги и, забрав с собой детей, разошлись по палаткам. Махайна посадила своего ребенка на траву рядом со мной.
— Никто не сделает за них их работу, если они будут только сидеть и смотреть на тебя, — объяснила она.
Затем Махайна указала на ребенка, внимательно глядевшего на меня.
— Его зовут Хабиб, — сказала она и посмотрела на мой живот. — Сколько у тебя детей?
— У меня нет детей, — ответила я.
На лице Махайны отразилось сочувствие.
— Скоро они у тебя появятся, на все воля Аллаха, — доверительно сказала Махайна, мешая исходящий паром в черном котле дал очищенной от коры палочкой.
Затем ее лицо прояснилось.
— Женщины вождей всегда рождают сыновей.
Сначала я подумала, что неправильно поняла ее ломаный хинди. Но затем, когда она продолжила размешивать еду, я покачала головой.
— Я не принадлежу Дауду — я не его женщина. Нет.
Ребенок захныкал и пополз обратно к матери.
Махайна расстегнула рубашку, вытащила наружу тяжелую от молока грудь и принялась его кормить. Мальчик сосредоточенно сосал, иногда протягивая ручку к болтающейся блестящей сережке матери.
— Я живу здесь уже три года, с тех самых пор как стала невестой. Дауд и его люди приходят сюда каждый год. Я слышала много историй о его племени.
Она улыбнулась, но теперь улыбка получилась не открытой, как раньше, а лукавой.
— Я вернусь к своему народу, — ответила я.
Мысль о том, чтобы объяснить Махайне, что произошло, показалась мне утомительной.
— Я не останусь здесь, — добавила я.
Она кивнула, глядя на ребенка. Ему хотелось спать, и теперь он сосал уже нехотя.
— Твой муж, он… пасет коз? — спросила я.
Махайна неопределенно кивнула головой в сторону холмов.
— Некоторые из них спускаются сюда каждую неделю за свежей пищей. В это время мужчины
Я наблюдала за тем, как она осторожно положила спящего ребенка в палатку.
— Почему люди Дауда здесь?
— В поселке они держат пойманных лошадей, которых потом продадут или перегонят обратно в Афганистан. Мы готовим им пищу и стираем их одежду. Они нас и пальцем не смеют коснуться, потому что иначе наши мужья запретят нам приходить в их лагерь. Пушту щедро платят мужьям за нашу работу.
Мне было трудно поверить, что Махайна замужем уже три года.
— Сколько тебе лет, Махайна? — спросила я.
— Шестнадцать, — ответила она, — но многие женщины относятся ко мне с уважением.
Она сказала это просто.
— Я не родилась среди гуджар, мой муж купил меня в Саленбаде, это недалеко от Сринагара, самого большого города Кашмира. Мой отец был образованным человеком, очень умным. Он учил моих братьев индийским языкам, и я тоже их выучила. Когда отец заставал меня за подслушиванием, он бил меня, потому что я не должна была учиться, как мои братья. Но мне нравилось учиться, и поэтому я продолжала прятаться, вопреки его желаниям. У нас говорят: «В смышлености дочери нет пользы для отца». С моим отцом все было иначе. Он был счастлив, когда смог назначить за меня большую цену. Я приношу пользу гуджарам, они зовут меня, когда нужно договариваться с людьми с юга, которые приходят, чтобы купить наших коз.
Махайна достала из палатки незаконченную корзину и начала переплетать жесткие стебли камыша, соединяя их в замысловатый узор.
— Скоро, — сказала она, — ты сможешь переодеться в чистое. Женщины готовят одежду.
Я смотрела, как корзина обретает форму в ее ловких руках.
Через час к палатке Махайны пришли женщины. Они принесли охапку одежды и громко переговаривались, дергая меня за руки. Махайна сняла котелок с далом с огня, и теперь над костром закипала большая жестяная банка с водой. Из складок рубашки Махайна достала два связанных вместе мешочка, высыпала из одного из них на ладонь какие-то небольшие листья и бросила их в кипяток. Словно по сигналу все женщины грациозно опустились на траву и достали по чашке из своих собственных рубашек, которые, видимо, исполняли здесь роль дамских сумочек.
Каждая из женщин зачерпнула чашкой немного воды. Тогда Махайна развязала второй кожаный мешочек и пустила его по кругу. Она протянула мне чашку дымящейся янтарной жидкости, и я, подражая остальным женщинам, бросила в нее щепотку белого вещества, которое, как я догадалась, было крупным сахаром. Как и другие женщины, я подула на горячую жидкость, а затем тщательно размешала ее указательным пальцем правой руки. Наконец я отпила. Напиток оказался незнакомой, но очень вкусной разновидностью сладкого чая. Мы пили чай. Женщины тихо болтали друг с другом. Я вспомнила чаепития в Калькутте и Симле, а затем мысленно обругала себя за то, что позволила своим мыслям вернуться к этим местам. На последний чайный прием в Симле мы ходили вместе с Фейт. Нас пригласили в дом молодой женщины из Лакхнау. Фейт была такой милой в своем персиковом крепдешиновом платье. Помню, как ее изящная фарфоровая чашка позвякивала о блюдце, потому что у Фейт дрожали руки.