Лион Измайлов
Шрифт:
— Ты чего уставился на эту певицу? Что у тебя с ней было?
А что у меня могло быть с Львом Лещенко, кроме нашей общей любви к песням советских композиторов?
Теперь мой начальник. Его трудно назвать мыслителем. Нет, он, конечно, соображает, но туго. Когда он думает, слышно, как вращаются в его голове шестерни, издавая душераздирающий скрежет. Я не уверен, что у него есть высшее образование. Он утверждает, что окончил институт. Наверное, это какой-нибудь особый институт, куда принимают только выпускников
Но вы бы видели его лицо в момент распределения премии! Радостное лицо людоеда, встретившего в джунглях на голодный желудок родную маму своей первой жены.
Теперь мои товарищи по работе, которых я тоже должен любить. Марья Степановна. Полдня она красится. Хороша после этого, как матрешка. Вторые полдня говорит по телефону:
— Ах, Мастроянни — мой кумир! Ах, Челентано — мой кумир!
Пуговкин ваш кумир вместе с Моргуновым! Степанов. Занял у меня десятку и вот уже полгода не отдает. При встрече говорит:
— Ты помнишь, я тебе десятку должен?
Я-то помню, как мне ее забыть, родную. Красненькая такая. Бумажненькая. Он, Степанов, изобрел хороший способ. Занимает сто рублей до пятницы. В пятницу точно в срок приносит девяносто и говорит:
— Извини, старик, десятку отдам позже.
Ну ты, конечно, рад, что хоть девяносто получил. О десятке и не вспоминаешь. А он, видишь, помнит.
Галка Малышева. Наша красотка. Пришла недавно: юбка с разрезом до плеча. Блузка в косую линейку, будто крашеным забором по спине огрели. И на голове прическа под названием «барсучья нора». Очень нравится холостым барсукам.
— Ну, как я вам в таком виде?
Я говорю:
— Вам в таком виде лучше всего в безлунную ночь от людей под одеялом прятаться!
Она говорит:
— Вы оттого злитесь, что я на вас внимания не обращаю, петух вы общипанный!
А друзей взять. Скворцов Василий Витальевич. И всего-то ведь начальник лаборатории, а послушать его, так Хлестаков рядом с ним — сирота.
— Вчера министр приезжал, выручай, говорит, Скворцов, — дай трешку до получки.
Пить на работе нельзя, так он приезжает ко мне, надирается так, что в двенадцать ночи говорит мне:
— Ну, мужик, давай езжай домой, мне завтра рано вставать.
После этого наливает в ванну теплой воды и ложится туда в пальто.
А соседа моего взять. Просто в милицию на меня жаловаться ходил: что он с собакой каждый вечер под кустики ходит! А там, между прочим, под этими кустиками, в день получки трудящиеся люди отдыхают.
Вот и полюби их. Я должен любить людей. Да почему я их должен любить? За что? День рождения скоро, просто не знаю, кого звать. Начальника не позовешь — обидится, потом отпуск летом не даст. Он, конечно, сундук, помощи никакой, да хоть не мешает, и то спасибо.
Марью
Степанова не позвать — подумает, из-за десятки. Влип он с садовым участком. Никак осушить свое болото не может. Я ему говорю: «Плюнь ты, не осушай, посади на этом участке клюкву, через три года дачу готовую купишь».
Галку не позвать тоже нельзя. Хоть одна красивая за столом будет. Тем более что я на нее действительно когда-то виды имел, но и она меня, как говорится, имела в виду.
Вот соседа не позову. Хотя и его понять можно. Песик его как-то из кустов поднял и гнал, как зайца, километра два. Вот он забыть и не может.
Что касается жены, то готовить все ей придется и убирать за гостями тоже. Вообще-то она только с утра такая нелюбимая, а чем ближе к вечеру, тем она все ближе и родней. И если она сама на кого-нибудь глянет, я не знаю, что я с собой сделаю.
А вдруг она тоже все эти пятнадцать лет кого-нибудь искала? Да никому мы не нужны, кроме друг друга.
Вот так полежишь, отдохнешь, подумаешь, и вроде не самые плохие люди вокруг. И полюбить их вроде можно.
Я засыпаю и твержу про себя: «Я должен любить людей, я должен любить людей, я должен, я должен..».
Вплоть до отделения
— Ты слыхал, Вась, деревня Семеновка отделилась?
— Куда это она отделилась? В другую, что ли, область передали?
— Да нет, вовсе отделилась, начисто. Мужики вчерась в магазине говорили, Семеновна, дескать, отделилась — и все.
— Может, спьяну?
— Почему? Это тебе не Первое мая, не Седьмое ноября, когда вся деревня спьяну, это же обычный день, что ж спьяну-то?
— Да мужики, — говорю, — спьяну сбрехнули, а ты уши-то и развесил.
— Ну мужики-то, ясное дело, спьяну. Но я-то сходил, проверил. Точно отделилась.
— Ну дела! Ну а чего ж у них это отделилось-то? Это чего?
— А то. Шлагбаумы с двух сторон поставили и таперича, значица, ездить через них не моги.
— Ну а как же ежели тудыть к родичам надо?
— Все накрылось. Одним местом. Хочешь туда попасть — выписывай в сельсовете заграничный паспорт. А может, в городе Москве выписывай.
— Ну а чего ж дале-то, чего же они, отделимшись, делать-то будут?
— Жить будут.
— И с кем же они, отделимшись, жить будут?
— Ну, у кого с кем есть, с тем и будут.
— Ну и в чем же теперь разница-то?
— Ну в чем… Они таперича сами по себе, а мы, значит, сами.
— Ну а в чем они сами?
— Ну, язык у них, значит, свой.