ЛиПа
Шрифт:
Без меня наступило затишье в природе
И на дачном участке случилась беда:
Отцвели хризантемы в моём огороде,
От ромашек и лютиков нет и следа.
Утомлённое солнце мне сердце не греет,
И гостей не везёт городской экипаж.
Свист осенний мне словно верёвка на шее...
Ночью мыши проникли на первый этаж.
Все
И, услышав меня из-за голых ветвей,
Не успев отсвистать и не сделав ни шагу,
От инфаркта навеки умолк соловей.
Я в детстве обожал учителей!
Их обувь к полу прибивал гвоздями,
копал для них в снегу ловушки-ямы
и, в общем, жил намного веселей.
(Леонид Манзуркин. Чужая боль)
...Включась в общественно-полезный труд,
приколы детства вспоминаю часто.
Гляжу я с вожделеньем на начальство,
хоть с ним такие шутки не пройдут.
А кой над кем неплохо б подшутить,
чтобы прошли суровой жизни школу.
Желанье есть порой гвоздями к полу
не обувь — их самих приколотить.
Готов копать я до скончанья дней
в бетоне и в снегу ловушки-ямы,
где сгинут все они, их помы, замы...
Жить станет лучше, станет веселей!..
Мы снова проплываем Дарданеллы,
Я начинаю свой четвёртый том.
(Лев Ошанин. «Пока я дышать умею...»)
Да, всё имеет сроки, даже визы.
Корабль ложится на обратный курс,
И я из всех участников круиза
Везу, конечно, самый ценный груз.
Свой первый том я дописал в Афинах.
Закончил близ Неаполя второй.
Пора и ускоряться... Близок финиш.
Не с чистой же бумагой плыть домой!
Но, слава Богу, за два дня на Крите
И третий том я одолел вчерне.
Теперь, пожалуй, самый строгий критик
Не сможет приписать безделья мне.
Заморские пейзажи надоели.
Турецкий
Мы снова проплываем Дарданеллы.
Я начинаю свой четвёртый том.
В цейтноте! Но — лиха беда начало.
Мне не впервой работать до зари.
Пока идём к одесскому причалу,
Я допишу его. Держу пари!
Я пережил желанье славы.
Не знаю, с чем
и как едят её — как джем,
что нам привозят югославы?
Или как соль?..
(Михаил Поздняев. Белый тополь)
О слава! Неизменная приправа
изысканных, неповторимых блюд,
где в качестве основы — тяжкий труд,
а сверху возлежит она, отрава.
Любые формы принимает слава:
то фунт изюму, то вдруг — соли пуд,
то табаку понюх... Из этих пут
не просто мне освободиться, право.
Но, свято веруя в своё призванье,
я пережить сумел её желанье
и показал дорогу от ворот.
Сижу молчком, не требую признанья.
Страшнее ей не будет наказанья.
Она такого не переживёт.
Он ростом был два метра с лишком,
рычал и скалился, как дог...
Я поднял руку для замаха,
чтоб посчитаться с наглецом,
и увидал, как холод страха
перекосил его лицо.
(Михаил Ронкин. Костры на снегу)
Я только с виду очень робкий,
но коль серьёзный оборот —
любой ответит вам, что Ронкин
себя в обиду не даёт.
Однажды встретил хулигана,
не хлюпика, а — будь здоров!
Он был чуть ниже автокрана
и издавал протяжный рёв.
Я сделал шаг вперёд — и вижу:
он изменился, ну и ну!
Как будто стал немного ниже,
зато раздался в ширину.