Липовый чай (Повести и рассказы)
Шрифт:
Зазвонил телефон. Вызволял ее из заточения.
Она взяла трубку.
— Я не хам, — сказала трубка.
Лика нажала на рычаг.
Телефон тут же зазвонил снова и нудно трещал минут двадцать.
Лика стояла у окна с поднятой черной шторой и ни о чем не думала. В теле была расслабленность, как после испуга.
Телефон умолк. Стало слышно дребезжание близкого трамвая. Под окном рос куст сирени с равнодушными пыльными листьями. На веревках сушились халаты сотрудников. Откуда-то из желудка поднялось отвращение ко всему — и к старческому голосу трамвая, и к
Волна отвращения опала, и стало скучно. Все скучно — и Садчиков, и статья в журнале, и она сама.
Опять затрещал телефон. Могли звонить и по делу, она взяла трубку.
— Я не хам, — сказал Садчиков.
— Мне скверно, — сказала Лика.
— Что-то случилось? — с беспокойством спросил Садчиков.
— Ничего не случилось, — сказала Лика. — Поэтому и скверно.
— А дача? Уже не помогает?
— Помогает. Но сейчас я не на даче.
— Тебе хоть что-то помогает.
— Ты же не пробовал.
— Что не пробовал?
— Дачу.
Он засмеялся.
— У меня нет на это времени.
Она нахмурилась, будто он мог видеть ее.
Он, наверно, видел, потому что сказал:
— Не надо. Я так. Не уходи.
— У тебя там никого нет? — спросила она.
— Никого, — ответил он, и опять в сказанном было больше смысла, чем простой ответ на простой вопрос. Она приняла это большее и сказала:
— Я ведь тоже — никто.
— Ты понимаешь, — возразил он. — Значит, ты кто-то.
— Я ушла из дома, — вдруг сказала она.
— От мужа? — спросил он.
— От всего.
— Живи у меня. Я где-нибудь устроюсь.
— Нет. Не хочу быть обязанной тебе по мелочам.
— Да не буду я на тебя посягать! — воскликнул он.
— Лучше посягай, — сказала она. — Но не в своей квартире.
Он там, на другом конце провода, засмеялся легко.
— Телефон хорошая штука, а?
— Как все вещи — упрощает, — сказала она. — Можно предположить то, чего нет, и отбросить то, что есть.
— И как ты благополучно протянула столько, такая умная? — удивился он.
— Не знала, что умная, — сказала она.
— Когда человек не знает, что он умен, он глуп. Глупых у меня было слишком много — они любят преданно и скучно.
— Господи! — воскликнула она. — А еще жалуются на женскую логику!
— У вас рабская манера забывать о себе. Это оборачивается одиночеством для обоих.
— Похоже, что это интересно, но я ничего не понимаю.
— А, чего тут понимать…
— Ворчишь, как старая баба… Ну?
— Сколько у меня было — полюбит, в глаза смотрит, расстелиться готова, любое желание свято, чем хочешь поступится, о себе не помнит, лишь бы мне хорошо… Черт возьми, сколько в такой ситуации людей — один или двое?
— Похоже, ни одного.
— Гм… Ты смогла иначе?
— Нужно подумать… Нет, не смогла. Ты прав… Но для меня ты первый, кто возмутился этим. Я имею в виду мужчин. Обычно вам нравится послушание.
— Не равняй меня с этими дикарями! — возмутился он.
— Почему же ты не научил своих
— Опять нужно мне! А вы?.. А потом, я поумнел совсем недавно. По-моему, недели две назад.
— Садчиков, я повешу трубку.
— Не надо… А где ты будешь спать?
— На рентгеновском столе.
— Я принесу матрац.
Возразить она не успела. Раздались короткие гудки.
О господи! Садчиков по больничным коридорам с полосатым матрацем на плече…
Но пришел не он, а пожилая санитарка. Санитарка принесла раскладушку и белье.
— Вам постелить, доктор?
— Спасибо, я сама.
Лика втиснула раскладушку в проявительную, приготовила постель и села. И почувствовала себя счастливой оттого, что не ночует дома.
Потом вернулась в кабинет и позвонила в хирургию.
— Это вы? — спросил Садчиков.
— Спасибо, — сказала Лика.
— За матрац?
— За то, что ты смог не прийти.
И она положила трубку. Разделась и легла на жиденькую раскладушку. И больше ни о чем не думая, погрузилась в сон.
Утро Лика провела над заметкой. Пожалуй, если ничто не помешает, сегодня можно закончить. Теперь непонятно было, почему эта давно запланированная (по настоянию Главной) и давно откладываемая работа казалась столь нежеланной. И вообще надо привести в порядок свои дела — уж сколько не отвечала на письма, делая исключение только для сыновей, да и то не утруждая их длиннотами, взрослые парни, пусть думают самостоятельно. И сходить к Тасе, это в первую очередь. Тася была ее лаборантка, около года назад внезапно разбитая параличом. Сначала ей очень сочувствовали и таскали апельсины и сласти, потом привыкли к ее отсутствию и к мысли, что она больна, и навещали все реже, только иногда вспоминали на словах, добавляя пожелательное: надо бы сходить. Но выкроить время на то, чтобы сходить, почему-то становилось все труднее. Лика держалась, навещала чаще других.
Позвонил Садчиков, пригласил на пищеблок снимать пробу. Можно было назвать это и завтраком. Когда она подходила, он сидел за столиком, смотрел с улыбкой, был необычно тихий и молчаливый, но молчалось с ним хорошо. Питались манной кашей и овсяным кофе.
— Ты могла бы посмотреть у меня несколько снимков? — спросил он. — Завтра операция.
— Конечно, — кивнула она.
Они направились в хирургию, там тоже стоял негатоскоп. Садчиков включил его и наложил на матовый экран снимок.
Эти снимки делала не она, а ее коллега Илья Федорович, она их видела впервые.
— Двадцать семь лет… — прочитала она наклеенную сбоку надпись.
Садчиков протянул другой снимок:
— Боковая проекция…
Голос был внешне равнодушный, но Лика уловила в нем темноту, провал. В темноте билась сдавленная ярость. Боковая проекция подтверждала то же самое, несчастное, неподдающееся, что было видно и на первом. Двадцать семь лет…
Как он вчера сказал? Он сказал, что не понимает, как она могла жить благополучно. Она тоже не понимает. Нужно оглохнуть и ослепнуть, чтобы жить благополучно.