Липовый чай (Повести и рассказы)
Шрифт:
Это у меня такое настроение, подумала она. Как обожженный палец, которому все больно. Такое сравнение как будто успокоило ее, даже как будто примирило с существующим положением вещей.
В сущности, ей не хотелось думать ни о том, что сказал вчера Садчиков, ни об этой цифре двадцать семь. Если думать обо всем этом, то нужно что-то делать, что-то менять, а она не знает, что делать и как менять. И она даже почти не лгала, что не знает, она лишь торопливо упускала, что никакого знания без желания знать быть не может. Она втайне, почти инстинктивно, опасалась, что, позволь она этим мыслям укорениться
Когда привезли больную, она объяснила Садчикову режим работы на пульте (обязанность лаборанта, которого нет), помогла больной встать за экран. Дальше пошло бесстрастное:
— Дышите. Не дышите. Налево. Направо. Все.
Лика прошла в фотолабораторию, проявила снимки, просмотрела их в одиночестве и сказала, что больную можно увезти. Пришел Садчиков и тоже взял снимки.
— Ладно… — после молчания проговорил он, будто грозил набегающим одна на другую теням. — Ладно… — И бодро-лживым голосом: — Мое дежурство кончилось. А ваше?
— Пожалуй, пройдусь немного, — сказала она.
Они вышли в больничный дворик с чахлыми, давно посаженными на каком-то осеннем субботнике деревцами, которые никак не решались пойти в рост.
— В больнице даже деревья болеют, — проговорила она.
— Зато какие ворота, — сказал он.
Ворота заботой Главной были замечательные, две четырехугольные тумбы громадные и две четырехугольные тумбы помельче, весной мастер с подмастерьями клали их недели три, Садчиков долго уверял, что в каждой тумбе спрятана потайная лестница.
Они вышли через новые ворота на жаркую, пахнущую асфальтом улицу и остановились в нерешительности.
— У вас дела? — спросила Лика.
Садчиков пожал плечами:
— Какие у меня дела…
Она неуверенно взглянула на него:
— Я собиралась навестить свою бывшую лаборантку, она болеет…
Он улыбнулся обрадованно, не ждал такой милости. Расслабленность в его теле исчезла, он подтянулся, стал стройным и красивым. Она изумленно взирала на это превращение, подумала с сожалением: я так уже не могу. А может, и никогда не могла.
На него опять смотрели. И девчонки, и не так чтобы. Какое уж там кокетство, откровенные, беззастенчивые взгляды, будто нагишом выскакивали. Ее игнорировали полностью. Не потому, что не выглядела, а потому, читалось, что она свое получила, не все же только ей. Равенство, как-никак.
Совсем спятили бабы. Рыщут, как в голодуху.
А Садчиков был элегантен. Был рыцарь. Купил цветы. Не только ей, но и лаборантке. А можно и наоборот: не только лаборантке, но и ей. Все равно рыцарь.
Любите его, женщины! Возьмите его, отдаю даром. Лелейте его в своей материнской люльке. И через сорок
— О чем ты думаешь? — спросил он. Голос деликатный, такому голосу хочется отвечать.
— Думаю, какими будут мужчины через сорок лет…
— А они еще будут? — спросил он.
Не шутил. Вполне серьезно. По глазам видно, что серьезно.
— Если бы у меня был сын… — начал он и вдруг сморщился. — Впрочем, у меня два сына. От первой жены и от второй.
Лика опустила голову, чтобы не смотреть на него.
— Нелепо все… Нелепо! — воскликнул он. — Я не виноват! — Несколько шагов молчал. — Нет… Я, конечно, виноват. Но я не мог… В первый раз женился в институте, на третьем курсе. Снимали комнатушку, платили из двух стипендий двадцать пять рублей. Кровать и стол. Стул был один. Когда родился сын, выкинули стол, чтобы поставить качалку. Конспекты писали на коленях. И вскоре писал только я, она бросила институт. Но и без института такая жизнь была ей не по силам. Сказала, что уедет к матери. Я согласился. Не без облегчения, надо признать. Через год она попросила развод… Рассказывать?
— Рассказывайте…
— Развелись, прошло безболезненно, отвыкли друг от друга. Сказала, что выходит замуж. Ну и правильно, сказал я. Дудки, подумал я после этого, или не женюсь, пока не получу квартиру, или женюсь на квартире… Ну, не совсем так пошло. Впрочем, пошлостью такие мысли считают те, кто углов не снимал. Однако получилось вполне благородно, ушел в работу, в клинику к Приватову попал, не до амуров…
— Но женился же?
— Женился, — кивнул он. — Моя первая серьезная операция.
Заметил ее недоуменный взгляд, пояснил:
— В прямом смысле — операция. Скальпелем. Спас. Она от благодарности влюбилась, я — оттого, что без меня это было бы тленом, распалось, не существовало… Пигмалиона переплюнул.
— Уважительная причина, — сказала она.
— Для женитьбы? Еще бы! Потом эта сентиментальная дура заела меня ревностью, шесть раз травилась, взяла клятву не оперировать женщин и еще бог знает что… И в один прекрасный слякотный вечер я сел в первый попавшийся поезд и прибыл в этот не менее прекрасный город.
— Ты сказал, что если бы у тебя был сын…
— Если бы у меня был сын, я ушел бы с ним в плотогоны.
— Тебе надоела твоя работа?
— Нет… Другое. Я ушел бы с ним в плотогоны, чтобы сделать из него мужчину… Мы выронили вожжи из рук, нас воспитывают женщины.
— Женщины всегда воспитывали, — сказала Лика. — Но устранились от воспитания мужчины.
Она не его конкретно имела в виду, а всех, и своего мужа в первую очередь. Но Садчиков принял это как обвинение себе. Лицо его побелело, он ускорил шаг.
— Все мы неучи… — проговорил он после молчания. — Когда начинаешь что-то понимать, исправлять уже поздно.
Они свернули — улица не улица, переулок не переулок, асфальтовая дорожка между стандартными пятиэтажками, единая и для машин, и для пешеходов. Поднялись на четвертый этаж и позвонили.
Открыл мужчина в майке, с такими джунглями растительности на груди и на плечах, что Лика и Садчиков профессионально им заинтересовались.
— Ну? — спросил мужчина.
— Извините, — сказала Лика. — Мы к Тасе.