Липяги

Крутилин Сергей Андреевич

От «дуба» к Денежному вела торная проселочная дорога. У нас она зовется еще «верхней» или «сакманской». Когда-то в давние времена по этому шляху, через Дикое поле, проникали сюда полки крымского хана. Потом, спустя несколько веков, купцы гоняли этой дорогой скот из Воронежа, из Донецких степей в центр, в Москву.

По обе стороны дороги широко раскинулись поля. Впереди, на самом горизонте, маячил черный Куликов столб.

Обстановка располагала к откровенной беседе.

Я наконец решился спросить у Лузянина об обстоятельствах его прихода к нам.

— Николай Семенович, — заговорил я, как только мы отъехали от «дуба». — Скажите, что заставило вас приехать в Липяги? «Небось

проштрафился, — говорили бабы. — К нам, мол, хорошего не пошлют…»

Лузянин заулыбался, покачал головой.

— Ну, а теперь что говорят?

— Теперь будто ничего…

— Нет, не проштрафился! — продолжал он серьезно. — На собрании я не считал нужным рассказывать об этом, а вам могу рассказать, как оно все случилось… Приехал я прошлой осенью в ваш район. Побывал в кое-каких колхозах. Вижу, плохо дело! Собрал районное руководство и говорю: «Вот что, дорогие товарищи, надо кончать с запущенностью села. Запущенность эта — от бескультурья, от плохого руководства хозяйствами. Согласны?» — спрашиваю. «Согласны», — отвечают. «Раз так, говорю, тогда кто из вас хочет пойти на руководящую работу в отстающие хозяйства?» Сказал — и сразу все приутихли. Я жду минуту, другую. Молчание. Снял я очки, будто протираю стекла, а сам смотрю на них и думаю: молодежь! Большинство из них без году неделя как выдвинуты на работу в управление. Выходит, им предстояло по второму кругу идти. Это все равно как из госпиталя на передовую возвращаться… Да-а… Протираю очки, слышу: кто-то карандаш по столу катает. Поглядел: начальник управления. Сидит рядом со мной и незаметно так толкнет карандаш пальцем, тот и покатится по столу. Остановится карандаш, начальник прикроет его ладонью и обратно к себе. Смотрю на то, как катается по столу взад-вперед карандаш, и думаю о своей жизни. «Вот так же, думаю, и я всю жизнь». То туда меня партия бросит, то сюда… То на одни курсы, то на другие. Теперь и не припомню всех. Но одни курсы мне на всю жизнь памятны. Их-то я и припомнил в тот час… Было это в двадцать первом году. Год помните какой?..

— Не помню, Николай Семенович, я тогда еще под стол пешком ходил.

— Ну вот. А я уже гражданскую отвоевал… только что начал учительствовать. И послали меня в Москву на курсы политпросветовцев, а оттуда попал я делегатом на Второй съезд политпросветов. Там выступал Ленин. Никогда не забуду тот день.

— Я знаю эту речь, — сказал я. — Это где Владимир Ильич говорил о силе личного примера…

— Вот-вот! — живо поддержал меня Лузянин. — Было время, говорил Ильич, когда нужны были декларации, манифесты и декреты. Этого у нас достаточно. Теперь настала пора не декларировать, а личным примером показывать… Самый простой рабочий, говорил Ленин, станет издеваться над нами. Он скажет: «Что ты все показываешь, как ты хочешь строить, ты покажи на деле, как ты умеешь строить…»

Протираю очки, вспоминаю это, а они все молчат. Тогда я надел очки и говорю: «Ну что ж, хорошо! Я пойду. Где у вас самый отстающий колхоз или совхоз? Давайте мне самое запущенное хозяйство, и вы поглядите, что я сделаю с ним через два года!..» Гляжу: растеребил! «И я согласен!..» — говорит один. «И я!» — кричит другой. Вот, лейтенант, какими судьбами я у вас, в Липягах!

— А как там, в области, отнеслись к вашему шагу?

— Очень просто: поругали, пожурили за горячность, все равно как вы теперь вспомнили про Зеленцы. А в общем, одобрили. Они характер мой знают: сказал, значит, не отступлюсь.

XIII

Как есть что-то волнующее и поэтическое в извечной смене времен года, так есть и что-то трогательное в извечной повторяемости крестьянского труда… Казалось бы, сколько ни живу, все одно и то

же из года в год: пахота, сев, сенокос, косовица хлебов, заготовка. И знаешь, что за чем следует и как оно все бывает, а всякий раз, как услышишь слова: «Завтра в луга!», так и застучит радостно сердце: сенокос пришел.

С этим трепетным чувством мы подъезжали к Денежному.

Внешне все было так, как в тот вечер, когда Назарка искал клад. Так же стрекотали тракторные сенокосилки; так же дымил костер у родника, все так же нарядные бабы ходили по рядкам и разбивали их, чтобы сено поскорее высохло.

Только приглядишься получше: ан не все оно так, как вчера было. На лугу не видно было косцов.

Ранней весной Лузянин послал сюда фрезу. Она соскребла все кочки, размельчила дерн. А в мае, в пору, когда трава пошла в рост, росистый луг подкормили селитрой, и теперь травостой у ручья чуть ли не в рост человека.

Мы спустились расщелиной с увала и подъехали к ручью.

Вечерело.

Я помог Лузянияу распрячь Ландыша. Сложив сбрую в тарантасик, мы пошли к роднику. Лукерья — босоногая, в белом фартуке — хлопотала у костра.

— Вовремя приехали, мил люди! — сказала она вместо приветствия. — Сичас придут работнички, кормить буду.

Мы вымыли руки, и, когда вернулись к костру, тетя Луша уже сняла с угольев чугунок с кашей и гремела мисками и ложками. Подошли девушки, сгребавшие сено. Среди них было много учениц-старшеклассниц. С бригадой, о которой мечтал Алексей Иванович, ничего пока не получалось, но с весны все ученики работали в поле — на прополке кукурузы, на сеноуборке.

— Девчата, ужинать! — звала тетя Луша.

Девчата, умывшись, подходили к костру. На луговине, возле костра, вместо стола разостлан был брезент; на нем в мисках ломтями нарезанный хлеб, перья зеленого лука. Лукерья черпала деревянной ложкой кашу из чугунка и подавала каждой девушке миску. При этом она непременно что-либо приговаривала: «Это Ирочке-милочке… Это Светику- семицветику»…

Потом получили ужин трактористы, а уж после них — и мы с Лузяниным.

Николай Семенович примостился с краю брезента, ел кашу и похваливал бабу Лушу:

— Ах, хороша каша. Дома старуха никогда так вкусно не сготовит.

— Потому с дымком она, Николай Семеныч, — говорила Лукерья. — А с дымком слаще.

Вдруг Лузянин, не доев каши, встал и, болезненно поглаживая рукой спину, — бочком-бочком — пошел прочь от костра в темноту. Я проводил его встревоженным взглядом, но виду не подал, что заметил его исчезновение. Прошло довольно много времени, а он все не возвращался. Меня одолела тревога.

Выбрав минуту, когда все увлечены были едой, я поднялся с брезента и пошел в том направлении, где скрылся Лузянин. Цепляясь за редкие кусты шиповника и низкорослые дубки, я поднялся на взгорок. Огляделся. Лузянина нигде не было видно. Я прошел еще несколько шагов к Ясновской дороге и вдруг увидел председателя. Подостлав под спину пиджак, он лежал навзничь и, казалось, считал звезды — так неподвижен был его взгляд, устремленный на небо.

Я подошел и сел рядом.

— Вам плохо, Николай Семенович?

— А-а, это вы, Андрей Васильевич… — отозвался он. — Ничего, сейчас пройдет. — Он полежал еще немного не шевелясь и, отдышавшись, заговорил спокойнее: — Со мной это бывает. Оттого и езжу на тарантасе, а не в машине. Осколок дает о себе знать, особенно когда много сидеть приходится. К непогоде тоже. Как заломит, как завертит!.. Хоть ложись и помирай. И я должен лечь на время и полежать. В машине с шофером приходится ездить. Чувствовать себя беспомощным перед посторонним человеком не очень-то приятно. А в тарантасике я один. Как схватит, я Ландыша остановлю, лягу, отдышусь… оно и легче…