Лирика

Санников Григорий Александрович

1920

«Я помню себя очень маленьким…»

Я помню себя очень маленьким. В нашем доме, где крашеный пол, Словно в поле цветочек аленький, Мой младенческий крик расцвел. И качала меня мать в колыбели, И про звезды мне пела она, И плыла колыбель, и звезды звенели По волнам голубого сна. И одна из тех звезд нечаянно Мне однажды упала на грудь И, горя в моем сердце пламенем, Повела меня в дальний путь.

1921

«В невеселом городе Тавризе…» [2]

В невеселом городе Тавризе, Где

сады, сады, сады, Полюбил я лирику Хафиза И простую мудрость Саади. По базарам шумным я толкался, На коврах курил ли в чайхане, Саади седой со мной встречался, За кальяном улыбался мне. И о чем-то издавна понятном Говорил мне добрый Саади: — Не горюй, мой друг, о невозвратном, Радуйся тому, что впереди! И пьянился чистый дым кальяна, Слышно было, как века текли, Осыпались розы Гюлистана И еще роскошнее цвели. А когда кругом синели крыши, Затихал базарами Тавриз, Мнилось мне, листву садов колыша, Звал свою любимую Хафиз. И всю ночь в сплошном самозабвенье Преданные розам соловьи Бульканьем, и щелканьем, и пеньем Сыпали признания свои.

2

В 1925–1926 гг. Санников путешествовал по Закавказью и Персии (Ирану). Тавриз — город в Иране. Иолдаш — по-тюркски — товарищ.

1925

В КОВРОВОЙ МАСТЕРСКОЙ

Высоки большие пяльцы, В долгой песне мало слов, И болят и ноют пальцы От бесчисленных узлов. Тонкой вязью песня вьется, Голос мастера певуч. Через крышу пыльно бьется Одурелый солнца луч. Сколько ткать еще осталось, Мой товарищ — иолдаш? Вся-то жизнь твоя — усталость, Корка сыру и лаваш. День за днем — узлы да слезы, Шелест ниток, шелест слов. Твой ковер в роскошных розах, Жизнь — в уколах от шипов.

1925

ПОДРАЖАНИЕ ПЕРСИДСКОМУ

Не буду пьянствовать — сказал Тебе вчера я в час рассвета И вдребезги разбил бокал В знак нерушимости обета. Но мы расстались, моя Джемиле, И, твой восторженный поэт, В кругу приятелей разбил я Одним бокалом свой обет.

1925

«У меня всего одна любимая…»

У меня всего одна любимая, Но и та теперь мне не нужна. Догорай же, песня лебединая, Пропадай, зеленая весна. Пропадай, веселая, цветистая, Безрассудной страсти полоса. О тебе, любовь, я пел неистово За персидские твои глаза. Ничего не видел, кроме Персии, Целый год я был невольник твой; А теперь опять заплачу песнями Над своей суровой стороной… Догорай же, песня лебединая. Я проснулся от хмельного сна. У меня всего одна любимая, Но и та теперь мне не нужна.

1926

УХОДИМ В ПЛАВАНИЕ [3]

А. С. Новикову-Прибою

От толчеи и гула гавани, От постоянства тихой суши Вчера мы оторвались в плаванье, Чтоб-океан всем сердцем слушать. Дружить с ветрами, с неизвестностью, Любить покой живой лазури И, отличаясь полной трезвостью, Одолевать в Бискайском бури. И снова плыть по глади зыблемой, Встречать и штормы и туманы. Мы все — сыны эпохи вздыбленной И по призванью капитаны.

3

В 1926

г. Санников вместе с А. С. Новиковым-Прибоем плавал вокруг Европы. Алхесирас — город в Испании рядом с Гибралтаром.

1926

«За бортовым кипеньем шторма…»

За бортовым кипеньем шторма Мне не забыть ночной парад — Вокзал в огнях и у платформы Шеренгой поезд на парах, Ее встревоженную нежность, Тугое упоенье рук, Приказ звонков и марш железный В вагоне скорого на юг. Она — на юг, в сады магнолий, А я — в бессонницу морей, Чтобы развеять чувство боли И потопить тоску о ней…. Какое торжество разлива, Какой невиданный простор! Мятутся волны и ретиво Со мной вступают в разговор. Как бы заламывая руки, Пружинясь грудью на меня, Они отчаянье разлуки Напрасно силятся унять. Напрасно бьются и качают, Вскипают буйно под винтом — Им не унять моей печали О днях рассыпанных, о том Параде ночи освещенной, О марше поезда, о ней… Она — на юг, в сады магнолий, А я — в бессонницу морей.

1926

В СЕВЕРНОМ МОРЕ

Я не знаю, не знаю наверное, Почему я охвачен тревогой. Разошлось, разгулялось Северное, Так и хлещет волною широкой. И грохочет пальбою пушечной, Вспоминая недавние были: Как на бой, при огнях потушенных, По ночам крейсера выходили; Как под вымпелами Британии От германских подводных лодок Броненосцы, смертельно раненные, Всеми трюмами пили воду. И, во тьме надрываясь зовами, Под неистовый вопль матросов, Вдруг проваливались, багровые, Прямо вглубь накрененным носом… Не по жертвам ли войн нескончаемых, Человечеству в укоризну, Сокрушается море в отчаянье И справляет суровую тризну?

1926

ТУМАН В ЛА-МАНШЕ

Приполз неслышно по воде Седой, на облака похожий. Истлело солнце в духоте, И путь дальнейший невозможен. По карте — рядом берега, На рифы напороться впору. Грянь, ветер, в эти облака И распахни, открой просторы. И распахни, разбей, развей, Пусть лучше шквал, и шторм, и качка, Чем эта тягостная спячка В Ла-Манше между двух морей.

1926

ВСТУПИЛИ В ОКЕАН

Шумит, колышется могучий. Он по размаху нам сродни. Но как томительно тягучи На корабле пустые дни. О всем успеешь передумать И пережить, вторгаясь в даль, Мечты и чаянья Колумба И Чайльд-Гарольдову печаль. О суше встрепенешься болью, И, задымленные слегка, Из одичалого раздолья На миг возникнут берега, Событий памятные числа И ложный блеск пройденных стран. И снова предо мной лучится Широкой зыбью океан. Белеют облака в лазури, И вдруг, откуда ни возьмись, Нагрянет шквал — предвестник бури, И вот уже померкла высь, И волны мчатся, закипая, Переходя в крутой галоп, Как будто конница лихая Со сталью сабель наголо. И мне отрадны перекаты, И этот рев, и гул, и плач, И ветра бурные сонаты На деревянных струнах мачт.