Лиса. Личные хроники русской смуты
Шрифт:
— Она говорит, чтобы ты сына Михаем назвала, — в конце концов перевела одна из соседок.
— Да, конечно… — завороженная происходящим, Лиса опять кивнула, соглашаясь с озвученным условием, прекрасно осознавая, что имя у мальчика будет совсем другое, и что сейчас она бессовестно врёт…
— А ещё говорит, чтобы ты уезжала отсюда! Быстро уезжала. Вместе с ребёнком и мужем. Если не уедешь — много горя переживёшь, и мужа потеряешь, и родителей…Совсем одна останешься… — добавила соседка-переводчица.
«Врёт! — решила Лиса по поводу пророчеств странной женщины. — Значимость на себя напускает. Родители уже полгода как уехали. Что с ними может случиться, если их здесь уже нет? Тоже мне предсказательница!»
Глава 17
Армянская
— Она говорит, чтобы ты сына Михаем назвала, — перевела одна из соседок.
— Да, конечно… — заворожённая происходящим, Лиса была готова согласиться с чем угодно, даже с этим непонятным условием, прекрасно осознавая, что имя у её сына будет совсем другое, и что сейчас она бессовестно врёт…
Она, конечно же, беспокоилась по этому поводу, но основной причиной испытываемого ею душевного дискомфорта были два куда более серьёзных чувства — ревности и обиды. Лису задело, что давшийся так трудно, с такими волнениями и переживаниями сын принял не её, родную мать, а купился на чужие смуглые соски. Впрочем, пускай! Лишь бы сосал! Остальное — ерунда, даже то, что по этому поводу будут говорить соседки по палате, ставшие невольными свидетельницами произошедшего на их глазах чуда. Потом, когда случившееся немного улеглось в их головах, они, с лёгкой руки странной молочной мамаши, так и прозвали беспокойного и упрямого Сашку — Михайчиком. У него, единственного из всех малышей, теперь было имя. Даже два. И сразу две мамы — молочная и настоящая, — та, которая родила. Остальных младенцев называли по фамилиям их матерей.
В последующие кормления Лиса терпеливо ожидала, пока наестся ребёнок незнакомки, чтобы пристроить своего Сашку следующим. Ожидала, каждый раз надеясь, что молочная мама опять их пожалеет и опять подзовёт лёгким разрешающим взмахом ладони. В ожидании этого момента Лиса чутко замирала, чувствуя как заполошно и неровно колотится её сердечко, — словно у пойманной птицеловом птички… Но соседка звала, каждый раз звала! Мало того, Лиса не без ревности стала замечать, как необычно нежна и заботлива непонятная молочная мама с её малышом. «К чему бы это? Почему это?.. Зачем?..» — тревожили материнское сердце неосознанные страхи. Вспыхивавшую сухим порохом неприязнь Лиса благоразумно гасила, пытаясь не идти на поводу у смутных подозрений, стараясь оставаться спокойной и доброжелательной. Получалось не очень.
В те дни для неё многое было впервые, многому приходилось учиться с ноля. Тогда Лиса ещё не подозревала, что находится в самом начале большой и сложной дороги, именуемой жизненной школой. Что, ступив на неё, придётся меняться самой и менять своё отношение к обстоятельствам, к жизни. Она делала самые первые по-настоящему самостоятельные шаги и не знала, что, как правило, именно они определяет канву куда более серьёзных и значимых событий, и поэтому место, из которого они делаются, умные и прозорливые люди называют началом пути или перепутьем. Дело в том, что существование судьбы или Бога (кто во что верит) не отменяет такой категории как «свобода воли», и любое перепутье — не более чем свидетельство наличия этой свободы. Ну, а то, что от таких «свидетельств» порой кровь горлом, а из-за сломанных рёбер не вдохнуть — это дело житейское. Так сказать, издержки производства. Ничего лишнего.
За что боролись…
Вопрос
Собралась с духом, и призналась.
Соседки по палате заохали, вызвали медперсонал.
— Почему не сцеживалась?! — накинулись на неё медсёстры.
— Сцеживалась я… Честное слово, сцеживалась…
— И что?.. Не помогло?..
— Нет…
Медсёстры в замешательстве умолкли.
— А ты кого-нибудь покорми, — посоветовала одна из матерей. — Кто не такой капризный.
— Кого?
— И, правда… Некого… — тут же пошла на попятный советчица.
— Сами не знаем, куда молоко девать, — поддержали её другие женщины.
Ничего удивительного — каждой из них самой хотелось освободиться от не проходящей, распирающей изнутри тяжести…
— Не обижайся, девочка, такую грудь ни один ребёнок не возьмёт! — подытожила общее мнение одна из них.
— А пусть отказную попросит покормить… — предложил кто-то и осёкся.
В палате стало тихо. Часть женщин, словно по команде, принялась укладываться на койки, и всё больше лицом к стене. Остальные активно занялись какими-то внезапно обнаружившимися и, похоже, совершенно неотложными делами. Несколько соседок, переглянувшись, и вовсе вышли из палаты. Старшая медсестра проводила их ироничным взглядом и, обернувшись к Лисе, поинтересовалась:
— Будешь отказную кормить?
— Буду, — кивнула та.
Чтобы избавиться от выматывающей душу боли, она была готова на всё.
— Тогда идём!.. Но смотри — сама согласилась! — уже в коридоре предупредила медсестра. — Плохой ребёнок, порченный. Её никто два раза не кормит. После первого убегают, не хотят больше… — и, сморщив в неприкрытом отвращении лицо, доверительно зашептала. — Армянский ребёнок, злой… Три месяца здесь лежит, никто её не берёт. Мать родила и сбежала. От азербайджанца родила, но он — тоже отказался. Никто её не хочет. Никому не нужна. Садись, сейчас принесу.
Ноги у Лисы подкосились, и она бухнулась на лавку. Боль исчезла. Стало до жути, до безысходности страшно. Но медсестра уже протягивала ей ребёнка.
— Будет кусать, бей по щекам. Она ненасытная, всё время жрать хочет.
Глаза у маленькой девочки чёрные, точно смоль… Тёмные и глубокие. Её жуткий немигающий взгляд вынимал из Лисы душу, затягивая в свою бездонную глубину, словно в омут. Она вздрогнула и раздумала кормить эту ужасную армянскую брошенку, но малышка сама потянулась к ней и сходу впилась в приготовленную для неё грудь, захватив пространство чуть левее и намного больше соска. Крепко вцепившись дёснами в обнажённую плоть, она рычала и недовольно вертела головой, но уже ни на секунду не выпускала грудь, краснея от усилий, в безрезультатных попытках вытянуть хоть каплю молока. И смотрела, смотрела, смотрела… Пристально и пронзительно, будто пытаясь высосать из своей кормилицы не молоко, а сердце. Всеми брошенная кроха боролась за жизнь. В конце концов, она попала губами на сосок, и молоко хлынуло. Девочка, коротко кашлянув, быстро сглотнула и остервенело засосала. Грудь сдувалась, будто поколотый воздушный шарик, и вскоре пришло время браться за другую. Эта кроха словно знала, что есть вторая… Она знала всё. От натуги у брошенки вспотел лоб, и Лисе захотелось, чтобы кто-нибудь убрал этот жуткий пот. Сама промакнуть его она не решалась, чувствуя, что боится эту девочку, как никого ещё. Немного привыкнув к одуряющему страху, мешавшему трезво воспринимать происходящее, Лиса попыталась сосредоточиться на своих ощущениях. Ведь это у неё впервые: впервые в жизни она кормит ребёнка. Причём, не своего ребёнка — чужого…