Лисавета Иванна велела кланяться
Шрифт:
Егор не отвечал. Михайла, помолчав, продолжил:
— А староста? На старосту идти никто не хочет. Метали жребий, я и вытянул. Теперь налоги — я, порядок — я, доносы — тоже я… А я неграмотный! Я, говорю, письму не обучался, я писать доносов не могу. Так это, объясняют они мне, необязательно, это, если такая нужда, можно и устно оформить, но чтобы к Юбилею указал на четверых! Побойтесь, говорю, да у нас на селе… А мне: ты, говорят, и так на посевную никого не сдал, на сенокос — опять же никого. Что, может, самому в острог неймется?! И, как на грех, еще игрушка эта подвернулась. И… вот, сам
Сани нещадно трясло на ухабах. Лес расступился. А вот и поляна, и прямо на пути
— высокая сосна на три вершины. Боль тотчас же ушла, Егор вскочил и властно удержал Михайлу за руку. Тот послушно остановил лошадь, обернулся на белого как снег Егора и испугался:
— Что с тобой?
— Так… сам не знаю, — с трудом улыбнулся Егор. — Давит что—то. Пройдет!
Михайла с сомнением покачал головой. А Егор уже сошел с саней, встал возле сосны, снял шапку и ватным, чужим голосом — словно во сне — сказал:
— Лисавета Иванна… велела кланяться.
Никакого ответа. Егор повторил — уже громче, — немного подождал, растерянно оглянулся на Михайлу…
И увидел, что сзади к ним подходит человек — в потертом полушубке и с ружьем за спиной; из—под лохматой лисьей шапки смотрело совсем еще мальчишеское, по—детски строгое лицо.
— Поехали, — сказал он важно.
Сели. Незнакомец мельком глянул на Михайлу, взял вожжи, тронул.
В лесу было тихо, безветренно. Молчал незнакомец, молчал и Михайла. Егор, перегнувшись через край саней, зачерпнул пригоршню снега с дороги и приложил его к вискам. В висках стучало. Да что это с ним происходит? Ведь это же не он искал дорогу к той сосне, не он и говорил те странные, непонятные слова. Он просто повторял то, что… А что?! И — снова снег к вискам; еще, еще…
А лес тем временем закончился, и сани выехали в поле. По полю кое—где рос редкий кустарник, торчала из—под снега высокая засохшая трава и — там и сям — над полем поднимался пар.
— Что, Лысое болото? — с опаской спросил Михайла.
Провожатый согласно кивнул.
— Так это… что же ты! — забеспокоился Михайла. — Недолго утонуть. Вишь, как ключи парят!
— Не бойсь, не утоплю.
Михайла оглянулся на Егора, немного помолчал, но возле первой полыньи опять заговорил:
— Эй, малый, осторожнее!
— Цыть! Под руку!
— Цыть, цыть! — передразнил провожатого Михайла. — А если что? Вот гиблые места! Кабы я знал, куда…
— Не хочешь — вылезай. Тебя не звали.
— О! Вылезай! А сани чьи? А лошадь?!
Но провожатый и не думал отвечать. Михайла поворчал еще немного, тяжко вздохнул и замолчал.
С полчаса они ехали молча, а потом вдали показался высокий частокол, за ним ничего, чистое поле, а после, уже очень далеко, снова виднелся лес. Михайла, прикрывшись рукавицей от солнца, долго смотрел на приближающийся частокол, жевал губами и хмурился. Егор же лежал ничком, уткнувшись лицом в солому. Нет, голова у него уже совсем не болела, он это просто так лежит, ему так нравится, так хочется, что тут такого, а? Да и чего смотреть, чего тут непонятного? Он не мужик, он… Да! Вдруг сани резко остановились. Только тогда Егор немного приподнялся — и увидел, что они уже подъехали под самый частокол. Частокол был высокий, четырехсаженный;
— Иван! — окликнул провожатый, вставая во весь рост. — Отворяй!
Открылись узкие, чуть шире саней ворота, пропустили приезжих и тут же закрылись.
Глава десятая. …И всё перевернулось в один день
За частоколом посреди просторного двора стоял высокий двухэтажный дом, рубленый в обло и богато украшенный резьбой. Дом был с гульбищем на три стены, крутым крыльцом на витых столбах и крышей, крытой лемехом. А рядом — аккуратные надворные постройки, колодец, аистиное гнездо на столбе.
Приезжие сошли с саней. Провожатый посмотрел на окна второго этажа, повернулся к Егору и спросил:
— Тебя как звать?
— Егор.
— Лескей, — важно назвал себя провожатый, но руки не подал. — Ты откуда?
— Из столицы.
— От—куда? — не поверил Лескей.
— Из столицы. Командирская Академия, вторая полусотня, Чубаров Егор.
— Так, хорошо, — Лескей задумался, потом спросил: — А он?
— Михайла, здешний староста. Ушли от обер—вахмистра.
— А Лисавета?
— Нет… И не уйдет.
Лескей снял шапку, помолчал, потом сказал:
— Тогда мы так… Я — к старшому, а вы пока что… Эй, Матрена!
Из дальних дверей вышла женщина в длинной юбке и цветастой душегрейке.
— Вот, накорми их, — сказал Лескей и сразу развернулся и пошел к крыльцу.
А Егор и Михайла свернули вслед за Матреной за угол, вошли в низкую дверь — и оказались в просторной светлой горнице с двумя длинными столами и лавками вдоль них.
Матрена поднесла гостям по рюмке простой водки, затем подала горячий свекольник и, перетирая рушником расписные тарелки, внимательно слушала Михайлу. Тот, не переставая есть, рассказывал:
— А уж как кричала, так не приведи Господь! Всё просилась, чтоб до утра подождали. Только они побоялись. Глаза ей завязали, чтоб свету не видела.
— А был бы день, не удержать им Лисавету, — вздохнула Матрена.
— Эт точно, — согласился Михайла, обжигаясь и чавкая. — Я в прошлом году сам видел, как она с ярмарки ушла. Вот была, и нету. После Петьку—хорунжего при всем народе нагайкой пороли. Проворонил! — и, выскребая ложкой остатки свекольника, попросил: — Дай—ка еще.
— Сейчас, сейчас, — закивала Матрена и, обернувшись к Егору, спросила: — А ты?
Егор не успел ответить. В задних дверях горницы появился Лескей и, как—то странно усмехаясь, сказал:
— Эй, командир! Старшой зовет.
Поднявшись на второй этаж, Егор остановился в самом начале полутемного коридора, не зная, куда идти дальше. Однако, увидев рядом распахнутую дверь, он смело вошел туда…
И замер. Перед ним стоял тот самый офицер, гвардеец с медальона. Правда, теперь этот гвардеец был одет в темно—серый казакин с белым отложным воротником; в левой руке он держал погасшую трубку на длинном чубуке, а правой опирался на пустой письменный стол. Чуть дальше, у окна, виднелся самодельный книжный шкаф, а на противоположной стене висела подробная карта Всея Вольной Земли.