Лишь одна музыка

Сет Викрам

* * *

Песня, которую я напевал, однако, совсем не связана с моей работой. Шуберта я не играл уже больше месяца. Моя скрипка скучает по нему даже больше, чем я. Настраиваю ее, и мы входим в звукоизолированную комнату. Ни звук, ни свет не проникают извне. Остаются только мои ощущения от бега электронов внутри металла, от трения конского волоса, натянутого на акрил.

Я не стану играть то, что мы исполняем квартетом, то, что напоминает мое недавнее музицирование с другими человеческими существами. Я буду играть шубертовские

песни.

Скрипка Тонони будто мурлычет, предвкушая. Что-нибудь счастливое, конечно что-нибудь счастливое:

Лучи так ярко грели, вода ясна, тепла...

Причудницы форели в ней мчатся, как стрела4.

Я играю эту строчку, форель выпрыгивает из воды и ныряет вслед за правой рукой фортепианного аккомпанемента, я — форель, я — рыболов, я — ручей, я — зритель. Я пою слова, прижатый к деке подбородок подпрыгивает. Тонони не возражает; он отвечает мне. Я играю в тональностях си, ля, ми-бемоль мажор. Шуберт не возражает. Я ведь не квартеты транспонирую.

Где фортепианная нота слишком низка для скрипки, она прыгает на октаву вверх. Так мелодия песни оказывается на октаву выше, чем написано. Ах, мне бы сейчас альт... но я очень давно не играл на альте.

Последний раз — десять лет назад, когда был студентом в Вене. Я возвращаюсь в то время снова и снова и думаю: не было ли все ошибкой? Был ли я просто слеп? И кому больнее: мне тогдашнему или мне теперешнему? Я ведь никогда не смог даже приблизиться к тому, что там потерял.

Что произошло тогда со мной? Любовь или не любовь, но я не мог оставаться в том городе. Я потерял равновесие, мое сознание помутилось, я чувствовал давление при каждом вздохе. Сказал ей, что уезжаю, и уехал. Два месяца я ничего не мог делать, даже написать ей. Я приехал в Лондон. Смог рассеялся, но слишком поздно. Где ты теперь, Джулия? Прощен ли я?

1.2

Виржини не занимается и все же настаивает на уроках. У меня есть студенты и похуже, еще более бесцеремонные, но ни один не бесит меня настолько.

Я иду через парк к ее квартире. В ней перетоплено и слишком много розового. Раньше меня это не беспокоило. Теперь, когда я вхожу в ванную комнату, меня передергивает.

Розовая ванна, розовая раковина, розовый унитаз, розовое биде, розовая плитка, розовые обои, розовый ковер. Расчески, мыло, зубная щетка, цветы из шелка, туалетная бумага — все розовое. Даже мусорная корзинка с педалью — бледно-розовая. Я хорошо знаю ее, эту маленькую корзинку. Каждый раз, когда я здесь сплю, удивляюсь, что же я делаю с моим временем и со временем Виржини. Она на шестнадцать лет моложе меня. Она не та женщина, с кем я хочу провести всю жизнь. Но то, что у нас есть, однажды начавшись, продолжается. Она этого хочет, а я иду на поводу, наверное из-за похоти и одиночества; и лени, и нежелания ничего менять.

Наши уроки четко отделены от всего остального. Сегодня мы разбираем ми-мажорную партиту Баха. Я прошу сыграть до конца, но останавливаю ее после Гавота.

— Не хочешь узнать, чем все кончается? — игриво спрашивает она.

— Ты почти не занималась.

Она изображает виноватый вид.

— Начни с начала, — предлагаю я.

— Гавота?

— Прелюда.

— Ты имеешь в виду с семнадцатого такта? Знаю, знаю, я всегда должна использовать кисть для струны ми.

— Я имею в виду с первого такта.

Виржини

выглядит обиженно. Она кладет смычок на бледно-розовую шелковую подушку.

— Виржини, ты все можешь, ты просто этого не делаешь.

— Чего не делаю?

— Не думаешь о музыке. Спой первую фразу, просто спой ее.

Она берет смычок.

— Я имею в виду — голосом.

Виржини вздыхает. Она поет чисто и точно:

— Ми-ре-ми си соль си ми-фа-ми-ре-ми...

— Ты не могла бы петь без этих бессмысленных слогов?

— Меня так учили. — Ее глаза сверкают.

Виржини из Ниона5, про который я знаю только то, что это где-то рядом с Авиньоном. Дважды она предлагала мне поехать туда с ней, потом перестала предлагать.

— Виржини, это ведь не просто одна дурацкая нота после другой — вторые ми-ре-ми должны напоминать первые. Вот так. — Я беру скрипку и показываю. — Или так. Или в каком-то твоем собственном прочтении.

Она играет это снова, и играет хорошо. И продолжает. Я закрываю глаза. Запах ароматической смеси в громадной вазе неприятно въедлив. Темнеет. Скоро зима. Как Виржини молода, как мало она работает. Ей всего двадцать один. Мои мысли переходят в другой город, к памяти о другой женщине, которой тогда было столько же лет.

— Мне продолжать?

— Да.

Я прошу Виржини держать кисть свободно, следить за интонацией здесь, помнить о динамике там, играть деташе ровно... Но она все это знает. Через неделю будет какой-то прогресс, но очень небольшой. Она талантлива, но почти не работает. Учится на очном отделении, однако музыка — лишь одно из многих ее занятий. Она беспокоится о студенческом конкурсе, на котором должна исполнять эту партиту. Она думает, не продать ли ей скрипку Мирмона6 и не призвать ли отца, обеспечивающего ее совсем не студенческий образ жизни, купить ей что-то более раннее и итальянское. У нее большой круг знакомств здесь, разветвленный клан родственников и масса друзей по всей Франции, которые приезжают к ней в разные времена года, и три бывших бойфренда, с которыми она в хороших отношениях. Мы с ней вместе уже больше года.

Я помню ту, другую женщину, самой себе играющую Баха: английскую сюиту. Глаза ее закрыты. Пальцы легко бегут по клавишам. Может, я тогда слишком резко повернулся. Любимые глаза обратились ко мне. А здесь так много людей — занятых, озабоченных. Я так хочу верить, что она дышит, что она по-прежнему где-то есть на этом земном шаре.

1.3

Квартет «Маджоре» собирается на репетицию в нашем обычном месте, маленьком двухэтажном домике Эллен.

Эллен готовит кофе. Нас пока двое. Послеполуденное солнце проникает внутрь. Бархатный женский голос поет Коула Портера. Перед простым сосновым книжным шкафом — четыре темно-синих кресла без подлокотников, стоящие полукругом. Альтовый футляр и пара пюпитров остаются в углу общего пространства кухни-салона-столовой.

— Одну? Две? — спрашивает Эллен. — Все время забываю. Интересно почему? Обычно такое не забываешь, когда все время имеешь дело с чьими-то кофейными привычками. Но ведь у тебя нет привычек насчет сахара? Иногда ты пьешь вообще без. О, меня вчера о тебе спрашивали. Николас Спейр. Ужасный человек, и чем язвительнее он пишет, тем больше его читают. Попробуй его убедить написать про нас. Я уверена, он к тебе неравнодушен. Он каждый раз хмурится, когда я тебя упоминаю.

— Спасибо, Эллен. Только этого мне и не хватает.