Лишь тень

Корнеев Роман Александрович

Подо мной на сотни миль простирались леса колоссальных конструкций, огромные строения заводских корпусов, соединённых в единое целое лабиринтом транспортных линий и трубопроводов. Среди всего этого искрами перегретой плазмы мерцали силовые шнуры сети энергоснабжения. Они были подобны огромной колонии светящихся во тьме полипов, неизвестно отчего поселившихся среди этого угрюмого безлюдья, насквозь пронизанного несказанной мощью бушующих энергий. Пожалуй, бело-голубые призрачные полотнища тлеющих разрядов были единственной деталью пейзажа, способной породить аналогии с миром живых существ. Нет, тут была жизнь, в том смысле, что можно было постоянно видеть снующих туда-сюда деловитых киберов, лицезреть открывающиеся для погрузки сырья жерла приёмников, рассматривать жадно протянутые к солнечному свету серебристые

платформы энергоблоков, но подсознание говорило о другом. Здесь всё было пропитано острым неприятием жизни как таковой. Здесь, в глубине южного полушария, отгороженного от остального мира могучими барьерами силовых полей, царило человеческое техническое совершенство. И, как считал теперь отчего-то я, здесь повсюду царила истинная, первородная, осязаемая смерть. Дело даже не в том, что стоит мне откинуть фонарь, как в глотку тут же вопьются сотни разрывающих лёгкие бритв, человек не был способен дышать тем, что здесь было воздухом. Дело даже не в том, что мой шалопут-отец погиб где-то здесь, устраняя неожиданные неполадки в одном из реакторов. Его кости так и остались замурованными под тоннами застывшего герметика, призванного не дать радиоактивной пыли распространяться дальше. Дело было в моём непонятном внутреннем «я», которое неожиданно просыпалось во мне в самые неподходящие моменты, и мир тут же словно окрашивался в иные цвета.

Я в точности становился уверен, что правильно, а что — нет. Я видел то, чего до этого не замечал. Я прозревал, но несколько секунд спустя не мог понять, откуда же взялось это треклятое наитие…

Такое происходило не только во время моих вынужденных полётов в Промзону, так что просто от них отказаться — выходом из положения не было, но именно здесь оно достигало наибольшей глубины и насыщенности. Бороться же с ним я тогда уже не мог, да и не хотел. Давно канули в лету те времена, когда я метался по своему пустому дому, ища выход из тупика, в который меня загнала собственная голова, жизнь моя теперь была подобна вот такому полёту, когда внизу течёт жизнь, а я лишь касаюсь её взглядом, уносясь всё дальше и дальше.

И наитие говорило за меня: «Кругом творится неладное, но за этим понятием скрывается вовсе не то, что ты можешь увидеть собственными глазами».

О, вот впереди показался купол Эллинга, огромный даже по местным меркам, он занимал добрую часть горизонта. Подсвечиваемый снизу сотнями прожекторов, он казался отсюда нелепой древней царской короной, зачем-то напяленной на макушку нашего мира. Мне нужно именно туда. Как Действительный Пилот, я был должен время от времени лично инспектировать работу спецов из Инженерной Службы, закупоренных в своих коконах систем жизнеобеспечения на глубине доброй сотни ярдов под землей.

Я заметным для себя волевым усилием отогнал подступающее раздражение. Да, инспекция — занятие невероятно интеллектуальное, но что поделать, нужно — значит нужно. Лететь было ещё час с чем-то, так что я вернулся к созерцанию живого моря огней, постепенно разгоравшегося в толще уже почти погружённого во тьму леса конструкций. Жизнь… что ею считать, а что — нет? Долгое время я был продуктом своей цивилизации, искренне впечатляясь от всего техногенного, и человеческим гением почитал лишь научный, не сомневаясь в том, что он — превыше всего остального. Можно меня понять, ведь с таким подходцем к жизни несложно и самому угодить в список «венцов творения». И всё равно снова всё сводится к природе. «Царь природы»… Есть в этом странном в своей архаичности обороте речи что-то такое, что указывает на несостоятельность даже попытки воплощения в жизнь всех этих построений…

Как ни крути, все мы — лишь «дети природы», её творение, не факт что самое гениальное. Удивительно, но именно здесь, посредине между мёртвым безжизненным небом южного полушария и истерзанной землёй Промзоны, мне начинали являться мысли о величии мироздания. Мне самому было непонятно их происхождение. Ну, пусть действительно — свободное время в течение полёта, не слишком нагруженный проблемами мозг, вынужденное отсутствие тренировок… всё это позволяет максимально полно погрузиться в собственные мысли. Проклятие, я не понимал самого простого — настоящего источника этих мыслей. Что мне до природы, которую я, собственно, видеть не видел, ибо видеть не мог.

Наш

мир не был планетой, приспособленной к лесным пикникам и походам в горы. Более того, целевая направленность деятельности всех институтов нашего общества, как я для себя неожиданно установил, находилась в вопиющем расхождении с подобными вещами. Наши холмы, садики, парки, да кое-где сохранившийся полуодомашненный жиденький лес — вот предел любого поползновения по части любви к природе, дикая же, она была представлена исключительно в виде зоопарков, организованных ещё на заре Освоения. То есть, конечно, кроме наших холмов и Промзоны существовали ещё и обширные территории за пределами Белых Стен, это были земли, которые по каким-то причинам так и не заинтересовали Квартирьеров периода Освоения.

Там доподлинно не было полезных ископаемых, нам там было «не интересно», как это формулировалось в памятной «Первой Книжке». Да… интересно нам было лишь в космосе… А что же там было, если всего этого не было? Ходили слухи о жутких тварях и смертельных болезнях. Говорили о тысячах жизней, отданных человечеством в уплату за освоение первых крохотных клочков суши. Сколько себя помню, я не мог без дрожи всматриваться в мелькающие под брюхом аэрона кроны огромных деревьев, и старался набрать побольше высоты, заметив там, внизу малейшее движение.

Чем больше я размышлял, тем больше видел во всём этом рефлексии и меньше — возможности возразить самому себе, привести хоть какие-то доводы вразрез. Это мне не нравилось. В тот день мои руки так резко рванули ни в чем не повинный летательный аппарат к земле, что приборная панель побагровела, и электроника пискнула что-то жалостное. Заходя в шлюз чуть ли не впритык к стойкам, я снова вынужден был приводить мозги в порядок. Да что такое, стоит расслабиться, как мысли, треклятые, во все стороны расползаются! Помню, пошёл я с этим как-то к эскулапам, да те только руками развели. Всё от излишних забот, сказали они. Или что-то вроде этого. Вот рецепт на пилюли. Я это мог и без них понять, к тому же таблетки, что они мне дали, вызывали у меня такую отчаянную головную боль, что я окончательно разочаровался в возможностях современной медицины, всё чаще применяя народные средства вроде всё тех же психостимуляторов.

Выбравшись из кресла аэрона, я направился отчего-то не к шахте скоростного лифта, а вновь — своим медленным по недавно приобретённой привычке шагом в сторону правого коридора.

Вот и оно, облюбованное мною оконце в толстенной броне, выходящее внутрь сборочного двора Эллинга. Видно было достаточно неплохо, да мне и не нужна была особая панорама. Если захотеть, с пультов контроля, оттуда, снизу, можно было всё рассмотреть гораздо лучше и подробнее. Тут же я примитивно замирал, словно в трансе, и смотрел на распластанную внизу тушу «Тьернона». Только неделя, как его освободили от серебристой паутины систем внешнего крепления. Теперь мой корабль впервые начал представлять собой нечто единое, в его нутро уже упрятали всю громоздкую энергетику, реакторы и главный привод теперь можно было даже запускать в холостом режиме. Да, полувековая работа постепенно завершалась, давая долгожданный результат.

Что я делал, стоя у того оконца? Восхищаться плодами чужих усилий не приходилось, я давно перерос это чувство, восторгаться… невозможно искренне восторгаться тем бытовым элементом, что много лет как стал частью твоей собственной жизни. Ужасать собственным величием меня эта материализовавшаяся мечта тоже всё не желала… ощущение было очень тонкое, уловить его полностью я так и не смог. Сознание странным образом гасло, как бы сливаясь в единое целое со всем этим промышленным хаосом, чувствовать это было… даже не жутко, это не то слово. Скорее такое ощущение можно сравнить с полётом на высокой орбите над миром, если при этом ты всё-таки продолжаешь оставаться там, внизу, и потому можешь всё на свете, вот же он, мир! Сверху и снизу! Как на ладони! А, вместе с тем, вся твоя власть — иллюзия, реалистичная только для тебя, ты же всё-таки внизу, и переживаешь все перипетии воздействия собственной власти… получилась, честно признаюсь самому себе, полная чушь, но ничего более близкого к образам и реалиям тогдашней моей жизни, я придумать не смог.