Лишь тень
Шрифт:
Первая — очевидной казалась именно хрупкость и беззащитность всего вокруг от вторжения извне, где там мои детские сказки о жутких жертвах Эпохи Покорения?! А вторая… чем дальше я шёл, с каждым собственным шагом моё сознание наполнялось ощущением… узнавания. Ты здесь уже был, говорили все чувства. Не раз, и не два. Я заметил в один момент, что протягиваю, не глядя вперед, руку, а затем точно в ладонь мне ложится толстая, шипованная, просто жуткая на вид ветка, каковую я и отстраняю от себя расчётливым и привычным жестом. Ерунда какая-то.
Я мерно шагал вперёд, всё высматривая, высматривая… это напоминало мне дежавю,
Воистину занимательная выдалась в тот раз прогулка.
Только не до того мне было, чтобы получать удовольствие от такого времяпрепровождения.
Спустя пять часов такого променада я выкинул пустую фляжку и подумал, что нужно найти ручей, и где-нибудь около него и расположиться на ночлег. Уже порядком темнело.
Что же такого кардинального предпринять, чтобы изменить своё плачевное положение, придумать я так и не сумел.
Вечер прошёл в бесплодных размышлениях. Уже когда стало совсем темно, я сумел перебороть страхи, оказавшиеся, как им и положено, совершенно пустыми, скатал форменную куртку в некое подобие подушки и улёгся прямо на землю. Уговаривать себя заснуть не пришлось, разбитое тело, просидевшее притом по моей воле целых два часа в неудобной скорченной позе, буквально застонало от удовольствия, стоило мне выпрямить ноги вдоль лежавшего неподалёку поваленного ствола. Воздух — ничто не шелохнётся. Земля была гораздо мягче и удобнее, чем казалась на вид, так что…
Сознание мигнуло и погасло, устремляясь в заоблачные дали бессмысленных и оттого сладких, как ничто иное, снов.
Что-то зашевелилось поблизости, послышался шорох раздвигаемых не очень осторожными движениями веток, я спокойно ждал.
Звуки шагов подле меня, я протянул руку во мрак чтобы тут же дотронуться до незримой тени. Да, это была Мари, её я бы узнал по одному только аромату кожи.
— Ну ты и спрятался! — воскликнула она. — Так я тебя и потерять могла, вот дурачок.
Мари присела на корточки и потрепала меня по щеке. Мне отчего-то захотелось открыть глаза, но какой в том смысл, если всё равно тут такая темень. Своего носа не увидишь.
— Я вовсе не прятался, Мари, пойми… я тебя устал искать, девочка моя, уже слишком долго. Неужели так изначально было задумано, — ты бегаешь во мраке, а я тут лежу?
Не ответила. Быть может, она так до последнего мгновения и не понимала, в какую пропасть заводит беспросветная моя любовь. А может быть, и понимала, да только колебалась, не смея обрубить все концы, балансируя на грани разрыва и согласия. Оба исхода были бы лучше того, что вышло в итоге. Я же просто не мог освободиться, лучше было умереть.
— Ты тоже чувствуешь это место?
«Какое», — хотел, было, спросить я, но осёкся. Какое же ещё, если не этот мой сад видений.
— Да. Но только…
— А тут и есть — странно. Почти всё время. Человеку, здесь не побывавшему, не пересказать это словами, он просто не поймет. А мне… ты знаешь, отчего я к тебе здесь подошла?
«Подошла»… если бы я не спал в тот момент, я бы фыркнул в ответ. Как странно иногда выходит. Сам с собой, по сути, разговариваешь, да ещё и собственным словам удивляешься. Но всё-таки, подумал я, что имело в виду моё больное сознание, говоря «подошла»? Если уж следовать логике бреда, то «прилетела», «прибежала», при здешних-то просторах.
— Нет, не знаю.
— Я ведь всё это время частенько за тобой наблюдала. Но чего стоит разговор с человеком, который тебя если и узнает, то всё потом забудет. Нелепость!
Нелепость… что-то мне в этой логике не нравилось.
— Но отчего ты сейчас здесь? Ведь сама же…
Она тряхнула головой, пощекотав меня волосами.
— Нет, в этот раз ты пришел сюда не на зов, а сам, добровольно. И техника твоя эта не просто так сломалась, можешь мне ерунду не говорить.
Какую ерунду… не могу же я начать совсем бредить, если и без того посредине бреда!
— Ты ничего теперь не сможешь забыть.
Воображаемая Мари сказала это с таким нажимом, что меня мгновенно бросило в озноб.
— И что же…
Она опять не дала мне договорить.
— А ничего. Ты меня ещё попроси выдать тебе план действий. Не получится, хотя… ты и сам себе все планы предоставишь. Потом. Уж характер твой я знаю хорошо, вон, как ты всё время пытаешься докопаться до моего времяпрепровождения!
И мы замолчали, переваривая сказанное. Тут действительно было над чем поразмышлять. Вот только времени на размышления оставалось, ой, как мало.
Мари вдруг резко крутанулась на месте, бросая себя навстречу мне. Сжав, наконец, её тело в объятиях, я всё недоумевал, отчего бы ей так не поступить сразу. Что-то в этом было не то.
— Мне скоро уходить, так что поспеши, любимый…
Я уже, срываясь дыханием на шумное сопение, расстёгивал её блузку, влекомый туда, под все эти ненужные оболочки, к живой, тёплой, девственно-прекрасной моей Мари.
О, слова о спешке оказались ненужными, время растянулось в тонкую натянутую струну, она звенела о наши оголённые нервы, она пела в такт нашим напряжённым мышцам, она слышалась в шумном звуке касания двух мокрых тел.
Мы бились друг о друга, как о стены незримой темницы, в глухом стремлении прорваться за преграду тугой плоти, туда, в иной, неизвестный нам внутренний мир любимого человека. Отведённый нам единственный миг растянулся в бесконечность, даря радость, счастье и яростное наслажденье, могучим потоком бьющее навстречу небесам. Внезапно в глаза ударила пронзительная вспышка света среди полуночного мрака, и я отчётливо увидел в каком-то дюйме от своего лица, как трепещет белая грудь Мари, как ходит она ходуном под ударами её бешено бьющегося в унисон со мной сердца. Когда у меня иссякли силы, я просто рухнул рядом с ней, не в силах отдышаться. Каким-то непостижимым образом я вполне отчётливо увидел в этой кромешной тьме, как она встала, потягиваясь подобно наевшейся до отвала кошке, как она оделась не спеша, как улыбнулась мне напоследок неуловимой своей улыбкой.