Лишние мысли (сборник)
Шрифт:
— Я назвал это так, но… — Кошкин запнулся.
Я посмотрел на него.
— Но что?
— Я точно не знаю, что я имел в виду. А может быть причина кроется в неких обстоятельствах вашей жизни, прошлого.
— Как вы получили этот галстук? Кто вам его передал?
В ответ на мой вопрос Кошкин сделал каменное лицо, как в первый день, когда мы шли с ним обедать, и я понял, что снова затронул непозволительную тему.
В следующий момент мы вошли в столовую.
Реакция на мое появление была уже совсем иной; депутаты, находившиеся в этот момент в столовой (было их человек тридцать —
Когда церемония была окончена, мы с Кошкиным сели на свои вчерашние места и принялись завтракать.
— Скоро я перестану опекать вас, — сказал он.
Я нахмурился:
— Мне так кажется, я пока без вас не справлюсь.
Он пожал плечами:
— Все равно, мои обязанности относительно вас постепенно приходят к концу. Помните, вчера я говорил вам, что депутаты разговаривают только о политике?
— Что-то такое припоминаю, да.
Он понизил голос почти до шепота, чему я очень удивился, ибо он никогда доселе так не делал:
— Вчера они вели себя так, будто среди них чужак — собственно, вы и были чужаком. Но приготовьтесь, что сейчас вам зададут разные вопросы.
— Вы уже предупредили, да.
— Общий совет — не отвечайте необдуманно, ибо вас могут подловить.
— Даже свои?
— Чего только здесь не случается!..
— Меня зовут Петр Борисович К., — депутат, сидевший справа, обернулся и сверлил меня взглядом. Я посмотрел на его галстук. Красный. Что это означало? Я уже забыл; я только мог точно сказать, что это не мой однопартиец. Стоп, как это немой? Он же умел разговаривать, совсем я запутался, черт возьми! Нет-нет, я хотел сказать, что это неоднопартиец по отношению ко мне, ибо у нас были галстуки разного цвета, а немой он или нет, — теперь и это было загадкой для меня, ибо я только что помнил, но внезапно забыл значение этого слова, — вы запомнили мое имя, когда я представлялся? Если нет, не беда. Вы уже слышали о Земельном кодексе?
— Да, сегодня будут принимать закон, ведь так? Но мне ни слова не сказали о самом процессе, как он протекает. Господин Кошкин…
— Я понимаю. Вы сами все увидите. Совсем скоро.
— Это меня интригует.
— Процедура очень серьезная, — заметил депутат, — очень. Мы не можем совершить ни единой ошибки… вы не хотите выпить?
— Не откажусь.
Он налил мне вина.
— Закон очень важен, особенно если учесть те отношения в обществе, которые он регулирует. Это ведь Земельный кодекс! Земельный, а не какой-нибудь еще! Русский народ думает, что мы здесь ничем не занимается, только расхищаем государственную казну, но нет, нет, мы стараемся, — на ресницах Петра Борисовича повисли слезы. У него был вид маленького ребенка, который строил крепость из пластмассовых кубиков, но ничего не получалось, каждый раз, когда он доходил почти до самого конца, постройка рушилась. Боже, этот человек вовсе не походил на «опасного» коммуниста, о которых говорил Кошкин!
— Когда будет известен N.?
— Завтра.
Я посмотрел
— Это уже точно?
— Ничего нельзя сказать точно, когда дело касается тех, о ком никто не знает ничего. Но как бы там ни было ходят подобные слухи. Смуту необходимо преодолеть как можно быстрее.
— Но кто источник этих слухов?
— Сложно определить его теперь.
— Где обитают закулисные лобби, те, о ком никто ничего не знает?
— Мы не смогли это выяснить.
— А пытались?
— Ну… — по его лицу я мог сразу определить, что нет, не пытались.
— Может быть кончина депутата Ларионова была как-то с этим связана?
— Если честно, мне ничего об этом неизвестно. Вам следует спросить либо господина Кошкина, либо вашего однопартийца.
— Стало быть, Ларионов был либералом?
— Именно.
— От чего он умер?
— От того же самого, что и все остальные.
— Кто это, «все остальные»?
— Их было много, всех и не упомнить.
— От чего… — я запнулся, ибо внезапно меня озарила догадка, — уж не от этого ли все они умерли? — я кивнул на стакан с вином.
— Именно от этого. От чего же еще? Но мы не можем прекратить, да и зачем? Мы должны быть близки русскому народу.
— Стало быть, и экс-президент умер от того же самого?
— Конечно.
— А версия о пневмонии просто прикрытие, — произнес я утвердительно.
— Да, прикрытие, но не в России, а за рубежом. Русский народ, конечно, знает, как все было. С чего бы ему не знать? Это, можно сказать, происходило на его глазах!
— И вы думаете, народ уважает все, что здесь творится?
— В какой-то степени да, уважает. Мы заранее предполагали возможное недоверие к законам, которые мы примем, и придумали эту уловку с алкоголем; она не имела и не имеет особенного результата в доверии к законам, однако помогает нам здесь удержаться. По вашему лицу я вижу, что вы снова хотите возразить, высказаться в пользу нравственной политики, но это только подтверждает вашу неопытность. Я в Думе уже пять лет и за это время осознал, что политика и мораль несовместимы.
— Почему вы пришли к подобному заключению? Что мешает соединить эти два направления?
— Как же… разве вы не знаете? Некоторые депутаты… я подчеркиваю, не все, но некоторые, с трудом разбирают буквы, почти не умеют читать и писать!
— Но… почему депутаты выбирают в свои ряды именно таких людей? И они ли выбирают? Да, Кошкин говорил мне, что именно они, именно депутаты, однако из ваших слов и некоторого волнения я могу заключить, что Дума находится под давлением тех, о ком никто ничего не знает.
— Находится, конечно! А что касается моего волнения — да, я взволнован и не скрываю этого.
— Но по какой причине вы волнуетесь? Из-за Земельного Кодекса?
— Не столько из-за него, сколько из-за предстоящих выборов N.
— Но если в остальном депутаты независимы, то почему тогда мою партийную принадлежность определили те, о ком никто ничего не знает?
— Такова система сдержек и противовесов, разве вы не поняли? И никто не собирается отнимать у лобби эту власть. Кто они? Мы и представления не имеем. Порой, на некоторых из нас накатывает апатия, возникает желание вырваться отсюда на свободу, однако мы здесь как в ловушке — ни одно окно не открывается. С другой же стороны, зачем куда-то бежать, тем более, апатия проходит сама собой? Словом, не так уж и плохо быть в ловушке!