Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Лавров Илья Михайлович

Перед Галей на столе небольшая пишущая машинка, три телефона — белый, красный и зеленый, — стопки бумаг, пластмассовый стакан с карандашами. На большом высоком окне раздвинуты шторы, и на подоконник поставлены лиловые кудрявые астры в тяжелой стеклянной вазе.

Чтобы попасть к директору, нужно пройти мимо Гали через всю комнату.

Вот спокойно, уверенно и деловито идет главный инженер. Он высокий, сутулый, белобрысый. Во рту папироса, перед лицом клубится дым. Паркет под его ногами равномерно похрустывает, как снег.

Едва он выходит

от директора, как тут же с дивана вскакивает толстяк со лбом, переходящим в бледную лысину. «Можно»? — вежливенько осведомляется он у Гали. Он семенит, изогнувшись перед директорской дверью. Скрип-скрип-скрип — тоненько, торопливо и угодливо поскрипывает под ним паркет. Зажимая под мышкой пузатенький, истертый портфель, толстяк благоговейно стучит казанками согнутых пальцев в дверь. Стук юркого толстяка, конечно, не слышен в кабинете, и он стучит лишь для того, чтобы выразить свое почтенье к тому таинственному и всемогущему существу, которое царит за этой дверью. Посетитель приоткрывает ее, сует голову в кабинет и мягонько вопрошает:

— Можно к вам, Иван Тимофеевич?

— Опять тебя принесло? — глухо доносится из глубины кабинета.

Толстяк проворно бросается в дверь, как в омут.

Через несколько минут он вылезает в приемную, и по его лицу катятся капельки пота. Галя беззвучно смеется. Это, конечно, какой-нибудь «толкач», приехавший бог весть из каких мест «проталкивать» заказ своего предприятия…

Мрачно хмурясь, краснея и комкая в руке старенькую кепку, шагает к дверям парень из ОТК. Каждый мускул у него напрягся, и он идет как деревянный. Скрип, скрип — тягуче пищит паркет. Галя тихонько фыркает в платочек…

Следующим, самоуверенно, вразвалку, с наигранной небрежностью, идет парень из механосборочного. Паркет под ним сочно пощелкивает… А выходит он из кабинета красный, весь какой-то встрепанный, Галя даже пожалела его…

К дверям направился пожилой, не по годам стройный мужчина. Его черный, лоснящийся от времени костюм тщательно выглажен. Идет мужчина так мягко и невесомо, что скрипучий паркет помалкивает под его резными, нарядными, туфлями. Он на ходу, прихорашиваясь, поправляет галстук, по-женски кокетливо взбивает на висках благородно-седые волосы, у дверей тихонько откашливается в ладонь, сложенную трубкой, и с театральным достоинством открывает дверь.

Этот человек взялся писать историю завода. Наверное, пришел просить аванс. На его счету несколько опубликованных историй разных заводов…

Люди у дверей строгого начальника — это же целое зрелище. Наблюдая за ними, Галя и веселится, и гневается, и удивляется.

Директора на заводе считают тяжелым и крутым человеком. И хоть он, как заметила Галя, всегда справедлив, его все-таки не любят, боятся. С людьми он только начальник. И все. А может быть, людям этого мало?

Последним на прием пришел директор Дома культуры Корзинкин. У него лицо удивительно свежее, нежное, как у девушки. Румянец так и пышет. И волосы как лен. Они такие мягкие и легкие,

что взвиваются от малейшего дуновения. Он нравится Гале.

— Вызывал? — спрашивает она.

— Вызывал. — Корзинкин, болезненно морщась, подходит к ее столу и тихонько говорит: — Всегда идешь к нему, как к зубному врачу, который начнет тебе сейчас сверлить больной зуб.

К несчастью Корзинкина, директор, можно сказать, не сводил с него глаз. Дело в том, что Дом культуры и заводская художественная самодеятельность были слабостью Ивана Тимофеевича. Он гордился и хвастался ими перед другими директорами заводов и ревниво сравнивал свой Дом культуры с их домами. Какое-то мальчишеское тщеславие заставляло его прямо-таки ликовать, когда его танцоры и певцы «клали своих соперников на обе лопатки». Если кто-нибудь захотел бы смертельно обидеть его, он просто должен был бы пренебрежительно отозваться о заводском хоре или о Народном театре.

Но Корзинкин проклинал это пристрастие, потому что оно приносило только горе…

Когда он пошел в кабинет, Галя ободряюще улыбнулась ему…

— Садись, — бурчит Иван Тимофеевич. Его темное лицо изрезано морщинами. Большие рабочие руки лежат на столе. Он в упор разглядывает Корзинкина. Лицо у того делается все красней и красней.

— Ну, рассказывай, как ты дошел до такой доблестной жизни, — после длительного молчания зловеще произносит Иван Тимофеевич.

Корзинкин хмурится, елозит на стуле, точно сел на что-то очень неровное и твердое.

— Вы о чем, Иван Тимофеевич?

— Хм, о чем… Он, видите ли, не понимает. Душа у него чиста, как у младенца. И румянец вон так и пышет… Младенческий румянец!

Взгляд Ивана Тимофеевича притискивает Корзинкина к стулу.

— Ты хоть на столько вот любишь свой завод? — Иван Тимофеевич показывает кончик пальца.

— Да что вы, Иван Тимофеевич! Конечно, люблю! — так и вскидывается Корзинкин.

— Тебе его честь дорога? — допрашивает директор.

— Еще бы, Иван Тимофеевич, да я за него…

— Так как же ты мог провалить нашу самодеятельность?! — уже гремит директор. — Ведь ты же убил нас всех. Осрамил! Подумать только, на смотре ни одного первого места не заняли! Да когда еще такое бывало?

— Как — ни одного? А Галя вот, секретарь ваш, за пение…

— Галя… А где наш хор? — Глаза директора из серых становятся льдисто-зелеными. — Он же звучал на всю область! В Москву ездил! А теперь что с ним? Едва на третье место выполз.

— Иван Тимофеевич, это не от меня зависит! — взмолился Корзинкин.

— Как это не от тебя?! Ты всему голова. Я все надежды на тебя возлагал! Значит, напрасно возлагал?

— Все дело в хормейстере, — торопливо и волнуясь, начинает объяснять Корзинкин. — Когда был Селиванов — хор процветал. А Селиванов уволился, и все покатилось под уклон. Селиванов же был заслуженный артист республики, а новый руководитель — молоденькая, неопытная…

— А почему ты достойную замену не обеспечил?