Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
Потап двинулся дальше, а девочка с недоумением смотрела вслед. Он шел прямой, непомерно длинный, суровый. Асфальт размяк от зноя: на нем оставались оттиски каблуков. Далеко, в конце проспекта, за Обью висели обрывки туч.
Театр показался вблизи еще огромней и таким тяжелым, что он как будто наполовину вдавился в землю. Потап раздраженно отвернулся. Здесь где-то был его дом. Старик остановился, ничего не узнавая. Не только дома, всего квартала не было. Поднимались четырехэтажные здания, окрашенные в розоватую краску. На балконах виднелись фикусы в кадках. Только
Шли женщины в пестрых платьях, мужчины в шелковых рубашках, а Потап стоял в суконном костюме, который в жару казался ватным. Пот катился по щетинистому лицу.
Тополя шумели вдоль тротуаров, цвели, стояли седые от пуха. Ветер уносил его, и деревья точно дымились. Завивалась пуховая метель. Ямки, канавы полны легкими, полупрозрачными сугробами. Они развеивались от взмахов крылышек, когда воробьи садились на землю. Грузовик остановился под тополем, и сразу в его кузове стало бело и пушисто.
Потап, залепленный пухом, тихо брел.
В следующем квартале еще сохранились старые, бревенчатые домишки. Надолго ли? Вон уже навалены вдоль дороги горы камней, гальки. Роют какие-то ямы, возят доски.
Потап подошел к угловой усадьбе. Вот они, его отобранные дома. Хлопнула гулко тяжелая калитка, весело тараторя, вышли девушки в белых платьях. Со смехом присели, ловя взлетевшие от порыва ветра подолы. На втором этаже открылось окно, высунулась пожилая женщина в платке, крикнула:
— Девчата, вы куда?
— На стадион, мама!
— К обеду не опоздайте.
— Ладно!
Стукнуло окно, закрылось. На подоконнике стоял красный цветок «ванька мокрый», сидела кошка, обвив передние лапы хвостом.
Потап знал: там девять комнат. Дома еще были крепкие, хоть и почернели, а вот ворота и забор без хозяина погнулись, некому подпереть.
Ноги стали совсем ватные, подгибались. Потап бросил чемодан в тень около палисадника, опустился на него. «Где это я? Почему здесь?» — подумал он и никак не мог собраться с мыслями. И вдруг в глазах его стало темнеть, дыхание перехватило. Потап шарил по земле рукой, пальцы во что-то вцепились…
Под вечер подошел милиционер в белом кителе, стал трясти:
— Эй, отец, спишь, что ли?
Голова мотнулась. В волосах запутался тополевый пух. Рука Потапа сжимала камень. От этого кулак был огромным. Милиционер попробовал вытащить камень и не смог.
Люди выходили из ворот, спрашивали:
— Кто это?
И все пожимали плечами…
Где вы все?
В немыслимой дали вижу отцовский бревенчатый дом…
Я не нахожу места, мотаюсь из комнаты в комнату; книги, учебники валятся из рук. Я так люблю, и так тоскую, и так рвусь к ней, что готов закричать. Она совсем близко, она живет лишь в одном квартале от меня. Она — это студентка Лиза.
Я не знаю — красивая она или нет. Она вся по-южному смуглая, ее нежное лицо —
Нет, она не красивая, она для меня просто прекрасная…
Не вынеся разлуки (мы виделись с ней давным-давно — утром), я натягиваю на себя старенький плащ, надергиваю кепку и выбегаю из дома, выбегаю на ветер, в листопад, в сумерки осени.
Напротив нашего дома — татарское кладбище, заросшее старыми соснами. Сосны шумят под ветром. Преодолевая его, с карканьем, с гвалтом, летит огромная стая ворон. Где они были? Как собрались вместе?
Каждый вечер, лишь только начнет смеркаться, эта воронья орда слетается сюда на ночлег. Вот и сейчас они мечутся, галдят над кладбищем, некоторые опускаются на сосны темными хлопьями, а других ветер сметает в сторону, и они снова пробиваются к соснам.
Я никогда не видел, чтобы на этом кладбище хоронили. Высокий, старый забор его еще крепок, могучие ворота всегда закрыты. Таинственное, сумрачное, пустынное кладбище. Говорят, что там, в сторожке, живет глухонемой богатырь-татарин. Мальчишки не лазают на забор, они боятся его…
Миновав это кладбище, бегу дальше мимо деревянных домишек с палисадниками. Студеный ветер рвет полы моего плаща, сечет лицо песком, катит по шишковатой мостовой сухую листву, обрывки бумаги, пучки соломы; вот он сорвал с прохожего шляпу, и она закувыркалась по дороге, а прохожий побежал за ней. Клубы взметенной листвы и пыли то и дело обрушиваются ка меня. Угрюмые тучи несутся, изредка холодная капля, точно градина, бьет в лицо.
Мне нравится все это бесприютное, холодное, некрасивое и ненастное, нравится потому, что среди всего этого я скоро, скоро увижу мою милую, мою смуглую.
Я бегу и даже не подозреваю, что эти минуты врезаются в мою память, в мою душу, в мою жизнь, и что эти минуты нетерпеливой, молодой любви будут вспоминаться мне и через десятилетия…
Вот он, серый, обшитый досками дом с белыми распахнутыми ставнями. Ветер дергает их, пытается сорвать с крючков. Он уже оголил рябины, и на них мотаются только красные корзиночки ягод. На подоконниках видны герань и «ванька» мокрый в глиняных горшках.
Едва я останавливаюсь у палисадника, как из калитки выбегает Лиза. Когда она успела увидеть меня? Наверное, сердце подсказало, что я бегу к ней.
Она торопится навстречу, надевая коричневое кожаное пальтецо. Ветер взвеивает его, и она никак не может попасть в рукав. Так и подбегает ко мне с пальто на одном плече.
Мне показалось, что я кричу восторженно, метнувшись к ней. Мы охватываем друг друга, прижимаемся, словно не виделись сто лет. Забыв о прохожих, целуемся и бежим среди клубов пыли, мусора и листьев, бежим и целуемся, и забегаем за ее домишко. Там высится штабель бревен, скрепленный по концам толстой, ржавой проволокой. Бревна лежат здесь уже несколько лет, они потемнели, высохли и потрескались. Неширокое пространство между бревнами и глухой стеной дома заросло крапивой, лебедой, чертополохом.