Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
Мысли путались, вспыхивали, гасли, точно солнечные водоросли на дне бегущей Бии: «Ехать — чудо! Поезда, самолеты, автобусы. Одна. И никто меня не знает… Одна… И никто не знает, что я за человек, где живу и как живу, о чем думаю, что чувствую, кого люблю, зачем и куда еду?.. Одна. И только Алтай со мной… Леса, реки, облака… Автобус мчится. В нем чужие друг другу люди. Каждый живет сам по себе. И это хорошо. Покойно, чисто. Вот сидит Кунгурцев. Ни одна ниточка не связывает меня с ним. И как от этого легко, свободно. Пусть едет. И другие
Мысли спутались, затуманились. И последнее, что она услышала и поняла: о палатку звучно щелкнул твердый жук. И от этого стало еще радостней.
В райкоме комсомола Кунгурцеву сразу же повезло: секретарь был на месте.
Кабинет недавно отремонтировали. В нем резко пахло скипидаром, краской. Небольшая комната напоминала об яичном желтке. Стены были светло-желтые, пол тоже выкрасили почти желтой блистающей краской. Подошвы еще слегка прилипали к нему. Солнце било прямо в голое, без шторы, окно, захлестывало комнату желтой душной жарой. Среди этой яичной желтизны бруском неба лежал ярко-синий подоконник.
В углу прижались стол и два стула, вот и вся мебель, и от этого кабинет казался удивительно пустым, неуютным, как новенькая, незаселенная квартира.
Секретарь Фетисов, со строгими, сросшимися на переносице бровями, с непреклонным, режущим взглядом зеленых глаз, слушал Кунгурцева, сурово сжав мальчишеские пухлые губы. Он соглашался, поддакивал, обещал заняться девочкой, создать комиссию для проверки.
— Конечно, мы добьемся, чтобы ребенок получил нормальные условия для развития, — сказал он суховато.
Кунгурцев пристально посмотрел на него и вдруг, тоже строго и сухо, заявил:
— Мы, в областной газете, надеемся на вас. Если есть сигнал, нужно немедленно реагировать. Я долго не могу задерживаться здесь.
Фетисов медленно поднялся.
Лицо его стало совсем молоденьким, оно подернулось нежным румянцем.
— Ладно! — сказал он. — Идемте разбираться!
Сначала нагрянули к соседям Бородулихи. Фетисов действовал напористо и стремительно. Он расспрашивал соседей, брал письменные свидетельства, нажимал на тех, которые увиливали: дескать, хлопотное это дело, разговоров не оберешься.
— Вы это бросьте! Знаем мы ваше: «Моя хата с краю!», — распалялся он.
Фетисов поднял на ноги всех соседей. И все они утверждали в один голос: жить в таких условиях ребенок не может.
— Ну, все ясно! — и Фетисов ринулся на штурм Бородулихи.
Изба ее смотрела заплатанными оконцами на бурлящую Бию, на дверях клочьями висели остатки войлочной обивки,
В избе Кунгурцев и Фетисов увидели почерневшие, давно не беленные стены, облупившуюся плиту, картофельные очистки и грязную посуду на столе. В нос им ударила резкая капустная кислота и редечная вонь.
Бородулиха, в засаленной телогрейке и в кирзовых сапогах, набросилась на них:
— Какое ваше собачье дело! Не суйте свои носы! Мое дите, и никому я его не отдам. Ишь ты, заявились указчики! Заворачивайте оглобли! Я здесь хозяйка!
Ее обрюзгшее лицо, должно быть, когда-то было красивым. Но от прежнего сохранились только плавные дуги черных бровей, такие брови в старину называли на Руси «соболиными».
Кунгурцев попытался говорить с Бородулихой по-доброму, но она осыпала его изощренной бранью.
— Послушайте, гражданка! — оборвал ее Фетисов. — Неужели вы уж настолько опустились, что забыли свой долг?
— Ты не агитируй меня, указчик!
— Мы вас привлечем! — взвился Фетисов.
— Я вот тебе привлеку! — Взбешенная хозяйка схватила со стола кринку.
Они торопливо вывалились из избы.
— Ну, бабища! — пробормотал Фетисов. — Полное моральное разложение!
— А ведь что-то изломало ее душу, — с горечью проговорил Кунгурцев.
— Да просто распустилась, и все тут!
Но предположение Кунгурцева оправдалось.
— Бородулиха была другой, — сказал им ветхий старик, гревшийся на завалинке. — Она была — Пашенькой. Это война сломала ее. Мужик ее погиб на фронте. А она его больше себя любила. Вот с тех пор и пошло у нее все наперекосяк. Пить стала. Прикашшицей была в магазине, да как-то однажды недостача обнаружилась. И угодила Паша в тюрьму. Оттуда и девчонку приташшила.
— Чепуха все это, — хмуро заявил Фетисов. — Человек должен уметь управлять собой.
Кунгурцев сердито покосился на него.
Вечером пришел в гостиницу совсем разбитым. Не спалось почти до рассвета. В большом — на десять человек — номере стоял храп, густо пахло сапогами. В окно смотрел печальный тоненький месяц — освещенный бочок серого, очерченного серебряной каемкой-паутинкой шара. Такое Кунгурцев видел впервые.
От всей этой истории с Бородулихой на душе было тошно.
На другой день Кунгурцев уезжал.
— Я все это возьму под свой контроль, — заверил его Фетисов. — В случае чего оформлю дело через суд.
— Девочка должна быть устроена, — строго сказал Кунгурцев на прощание. — Вы позвоните на турбазу мне. Договорились?
Уже смеркалось, когда Кунгурцев приехал на турбазу…
Все здесь деревянное: лестницы, домики, столовая, магазин. И все это ютится между елями, соснами, под раскидистыми березами.