Листопад
Шрифт:
— Война испортила не только нас, немцев, — сказал он. — Мне приходилось в последние годы встречаться с разными народами, и, несмотря на то, что нам о вас говорили, несмотря на всю пропаганду, вы, насколько я понимаю, сумели еще сохранить человеческий облик. Я и раньше знал многих коммунистов, у меня даже многие друзья коммунисты. И я очень рад, что вы оказались именно такими, какими я вас представлял. Поэтому, зная вашу гуманность, мне хочется раньше, чем мои солдаты сдадутся в плен, поставить вам одно условие…
— Послушай, ты слишком много болтаешь, —
Бойцы лежали на земле и смотрели на фашистского капитана. Он скомканным платком вытирал пот с лица и шеи. В жизни он, видно, никогда не испытывал такого унижения. Сдаваться в плен всегда унизительно, а сдаваться женщине унизительно вдвойне.
— Камрад комиссар, — не отрывая взгляда от земли, снова заговорил капитан, — очень прошу вас оставить мне очки и часы. У меня слабое зрение. Мне трудно без очков. Часы — это подарок жены в день двадцатилетия нашего бракосочетания.
— Никому из нас твои часы не нужны, а очки тем более, — ответила ему комиссар. — Это вы, когда берете в плен наших товарищей, все сдираете с них, вместе с кожей.
Капитан закивал головой, соглашаясь с ней. Его лицо ничего не выражало. Оно было серым и бесцветным.
— Скажи ему, пусть приказывает своим гадам быстрее складывать оружие, — сказал подпоручик комиссару. — У нас очень мало времени, а вы тут уж очень разговорились.
У немца первое напряжение спало. Он успел овладеть собой, поняв, что партизаны с ним сейчас ничего плохого не сделают, заметно оживился.
— Камрад, — обратился он к Валетанчичу, — позвольте спросить вас…
— Ты сдаешь свой батальон этой девушке, — напомнил ему подпоручик. — Она уполномочена нашей партией принимать капитуляцию, и ты с ней можешь вести переговоры.
Капитан еще раз с любопытством посмотрел на Ранку.
— Камрад комиссар, — сказал немец, — мои солдаты желают сдаться в плен, но при условии, что вы оставите им личные вещи, ранцы…
— Это уже теперь наше дело, что мы оставим твоим солдатам, а что нет. Пусть скажут спасибо, что мы оставляем им жизни.
— Спасибо, камрад комиссар, — ответил капитан, вытирая вспотевшую шею. — У нас других условий нет.
— В таком случае сейчас же командуй своим солдатам, пусть оставят оружие там, где находятся, и выходят сюда, — сказала Ранка.
Капитан торопливо подошел к обрыву, остановился на выступе скалы, но потом передумал, отошел назад, точно испугался, что его снизу могут снять выстрелом из винтовки. Солдаты теперь стояли и смотрели снизу вверх. Капитан сложил ладони рупором и три раза прокричал одни и те же фразы.
— Ты правильно им сказал, что мы никого расстреливать не собираемся, — сказала Ранка, — но ты им не объяснил, что нельзя брать с собой что-либо из оружия. Ты им не скомандовал бросить оружие.
— Нет, камрад, я им не скомандовал
— Все-таки ты им скомандуй бросить оружие, — настаивал Валетанчич. — Мне очень нравится, когда вы командуете своим солдатам бросить оружие. Эта ваша команда мне очень нравится.
— Камрад…
Валетанчич выругался, и капитан понял, что с этими дикими горцами спорить опасно. Он опять подошел к обрыву, снова сложил ладони рупором и принялся выкрикивать команды. Подпоручик Валетанчич стоял на один шаг позади офицера и наблюдал, как вражеские солдаты бросают оружие, каски, сумки с противогазами, лопаты… Партизаны выстроились вдоль обрыва в цепь, несколько минут молча наблюдали, как немцы покорно бросают на землю свою амуницию. И каждый в это мгновение, видно, думал, что не хотел бы видеть себя на месте тех, что в ущелье.
— Отвоевались, гады, — первым заговорил Жика Чаруга. Он стоял рядом со своим пулеметом, лицо его неистово пылало. — Теперь их погонят в те лагеря, которые они настроили для нас. Умно говорят старые люди: никогда не рой яму другим.
— Если бы меня спросили, я бы вырыл одну большую яму и всех фашистов туда поместил, — сказал боец с забинтованным лбом.
— И я такого мнения, только нужно бы предварительно поснимать с них обувь, — поддержал его боец по прозвищу Гибаница, поглядывая на свои ноги, замотанные в мешковину, и подмигивая комиссару. — Сколько дней я ждал подходящего случая, чтобы разжиться сапогами.
— У меня брюки совсем прохудились, — заметил партизан с перебинтованным лбом. — Но у пленных не возьму ничего, у них все ведь воняет…
— Сапоги не воняют, — пояснил Гибаница. — И оружие тоже не воняет. Кроме сапог я возьму еще и автомат.
— Все фашисты воняют, и все фашистское воняет, — настаивал боец с забинтованным лбом.
С ним никто не спорил. Бойцы успели перестроиться и теперь стояли сплошной стеной вдоль тропинки, которая выползала из ущелья.
Пленные шли мимо с поднятыми руками и опущенными глазами. Немецкий капитан стоял рядом с подпоручиком. Он с напряжением и страхом прислушивался к стрельбе. Снаряды рвались на другой стороне ущелья. Когда получался недолет, взрывы раздавались в самом ущелье. Немцы выходили медленно и выстраивались на небольшой ровной поляне.
Марко приказал Лазаревичу выставить сзади них пулемет. Пленные со страхом поглядывали на этот пулемет, будто боялись, что он может в любой момент заговорить. Солдаты знали, как это делается. Стоило только нажать на спусковой крючок, и смерть немедленно заработает. Она выслеживала свои жертвы, ждала подходящего момента.
И этот момент наступил.
В ущелье раздалось несколько пистолетных выстрелов. Валетанчич и капитан одновременно повернулись и посмотрели вниз. На том месте, где кончался снег и начиналась стена деревьев, недалеко друг от друга валялись двое. Они лежали поперек тропинки, и солдаты поспешно обходили их.