Листопад
Шрифт:
Подруга ушла, и обнаружилась пропажа кольца. Дорогое. Они играли на рояле в четыре руки, хозяйка сняла кольцо, и потом его не стало. Все переискали — нет. Подумать было только на подругу. Ее отлучили от дома, сторонились, конечно, ничего не сказав. Прошло три года. Однажды вызвали настройщика, и где-то внутри рояля он обнаружил кольцо.
Повиниться, сказать ей — значит смертельно ее обидеть: как на нее могли подумать.
Не говорить — тоже стыдно, ведь виноваты.
В Толедо Миша Луконин не захотел с нами идти смотреть старинные соборы. Надоело ему — «Осточертели ваши каменюги».
Он остался ждать нас в местной пивной.
Вернулись мы с Сережей Залыгиным через час. Заходим в пивную, видим: Миша восседает за столом, кругом него народ. Сидят, стоят, хохочут, чокаются с ним кружками.
Мы спросили его:
— Что ты им
— Да всякие байки, анекдоты.
— По-испански?
— Да я ни одного слова, я по-русски.
— А как же они понимали?
— А шут их знает. Смеялись.
Провожали они его, обнимая, словно закадычного друга.
Мне с детских лет Был близок Дон Кихот, Чудесный рыцарь солнечной Ламанчи. Неумных подвигов пример его зовет Сражаться с мельницами Так же, как и раньше.Есть одно важное педагогическое правило, о котором учителя редко думают: когда учитель выставляет отметку ученику, ученик при этом тоже выставляет отметку учителю, отметку справедливости.
Нина Евгеньевна, женщина в 75 лет, молодилась, красилась, выглядела, однако, смешно. Однажды приехала на похороны своей давней подруги. На кладбище заблудилась, попала на похороны генерала. Не успев разобраться, положила венок с надписью «От твоей верной подруги». Вдова уставилась на нее и все остальные. Спрашивать, тем более скандалить в торжественной обстановке никто не посмел. Сама она почувствовала что-то не то, но постеснялась взять венок обратно.
Наука поднимается со ступеньки на ступеньку, каждая следующая поправляет прошедшие. Она все больше знает, прошлое для нее наивность, заблуждения, ошибки. Естественно самомнение, восторг движения вперед и выше. Поэтому к искусству относятся свысока. Искусство ведь ничего не отменяет, живет прошлым, оно чтит гениев прошлого, они все так же хороши. Годы их не обесценивают.
Все это известно, однако тут заходит один замечательный физик, академик, с моим другом, тоже замечательным физиком, но еще не академиком, всего лишь доктором, слушают мои рассуждения и одновременно молчат и чуть поводят головами, горизонтально, то есть несогласно, потом вздыхают, ибо считают, что законы Ньютона как были, так и остались незыблемыми, а многое из того, что появилось позже, ничего особенного не произвело, не объяснило, как держал Ньютон на себе механику, так и держит.
До чего симпатичны эти «осаже».
Их разговоры:
— Ищу 1929 год, английские, со всеми фунтами, чтобы хорошие края.
— Каталог Скотта есть у вас?
— Скотт недооценивает английские марки.
Один из них, шпион, оказался таким страстным любителем, что забросил свои шпионские дела.
Ноябрь. Первый снег. Морозно. Залив еще не замерз. Вдоль воды неширокая полоса песка, незаснеженного, чистого, плотного песка, он тянется бордюром, повтором изгиба водного обреза. Верно, песок здесь тяжелый от воды, и снег на нем не держится. Я иду по этому песку, за кромкой облака, позади меня тень, впереди солнце. Облако движется неспешно, и я шаг свой соразмеряю с ним. Пустынно. Тихо. Залив не похож на летний, мелкий, теплый, тот несерьезный залив, который примелькался и который считаем всегда за лужу. И на зимний, заснеженный, замерзший, покрытый льдом, тоже еще не похож, потому что зимой тоже знаешь, помнишь его мелкоту. Сейчас он спокойный, похожий на северное море, какое-нибудь Охотское, Белое. Камни заледенели. Вода блестит тяжело, хмуро, еле шевелится. Солнце отражается на воде тускло. Весь залив стал выпуклым, тугим. Вчерашний шторм повыкидывал на берег склянки, деревянные ящики, покрышки, много обуви — летние тапочки, резиновые сапоги, какие-то подошвы, сандалеты. Валяются цветные иностранные коробки, из Финляндии их, что ли, принесло, а может, с пароходов. Консервные банки, доски, уже обточенные волной, куски кирпича, веревки, ложка, пластикатовая накидка, чего только нет тут. До меня ходили здесь птицы. Чайки, наверное, или кулики. Лапные следы их обрываются внезапно, а то убегают в море. И там же, по-птичьи, появляется вдруг женский след каблучков. След свежий. Откуда она здесь, как попала, как прошла на каблучках по снежной целине? Я иду по ее следам, видно, как она остановилась, потопталась у зеленого вала из водорослей. Почему-то он именно здесь выброшен на берег. Ни раньше, ни потом их нет, этих водорослей. Я тоже стою и раздумываю
Судя по воспоминаниям русских художников, которые ездили в Испанию, они увлекались там кем угодно, влюблялись в других художников, но почему-то не в Эль Греко, хотя он был выставлен в музее Прадо, картин его было много в Испании, а тем не менее на него не обращали внимания, не упоминали его. Заметили Эль Греко в 60–70 годах прошлого века. Почему, почему ни Коровин, ни Остроумова-Лебедева, ни другие бывавшие в Испании, вплоть до Боткина, ни разу не сообщали про Эль Греко, ни разу нигде не упомянули. Странно. Смотрели его картины и не видели его. А между тем, если ответить на этот вопрос, то можно получить важный ключ к пониманию и времени, и нравов, и вкусов. И прошлого и нынешнего веков. Почему одна эпоха «видит» этого художника, другая же начинает «видеть» другого? Вдруг прежде пустынные залы, где висит Эль Греко в музее Прадо, становятся оживленными, а там, где висит Веласкес, там малолюдно.
«Люди, я люблю вас, не будьте бдительны», — говорили мы в семидесятые годы.
— Как живешь?
— Не знаю, — очень серьезно ответил он.
Во времена Наполеона была фраза «Лживый, как рапорт».
Беспрепятственная любовь долго не держится.
После проработки 1948 года Дмитрия Дмитриевича вызвал Молотов и предложил поехать в Соединенные Штаты в составе делегации: Фадеев, Несмеянов и Шостакович. Дмитрий Дмитриевич замялся, сослался на здоровье. Молотов был вежлив, но настаивал. Потом Шостаковичу позвонил Сталин и спросил, почему не исполняют его вещей, почему не издают, безобразие. И сказал, что надо ехать. На следующий день приносит фельдъегерь постановление секретариата об издании и исполнении произведений Дмитрия Дмитриевича. Шостакович поехал в Соединенные Штаты. Устроили ему демонстрацию у отеля с плакатами «Да здравствует Шостакович!». Из этого отеля наши срочно увезли его в другой, за сто километров от Нью-Йорка. Посещение прошло триумфально, но после поездки ничего не изменилось, как не исполняли — так и не исполняли, несмотря на бумагу с решением, и не издавали.
Был Дмитрий Дмитриевич скромен и аристократичен. Подарил он Гликману, своему другу, часы, привез из Америки, и не сказал, какие они дорогие, не сказал даже, что золотые. А эти часы были ручной работы. Через много лет, когда Гликман принес их часовщику, тот ахнул, увидев их.
Человек простой и полезный, как пуговица.
Какой вопрос мы чаще всего задаем знакомым — «что нового?». Мы сами не знаем, что мы хотим услышать. Скорее всего ерунду — кого назначили, кого сняли, кто развелся… Во всяком случае, лишь бы что-то происходило с другими. Говоря откровенно, радостные новости привлекают нас куда меньше, чем вести о наводнении, пожаре. Помню, как расспрашивали меня в Москве, что за наводнение у нас было, что затопило, и замечал разочарование, когда говорил, что вода поднялась совсем немного.
— Вы рождены Мессалиной, а живете как Мадонна, — сказал ей доктор. — Это вредно.
Григорий Борисович Марьямов, оргсекретарь Союза кинематографистов СССР, рассказал мне в 1981 году. Он присутствовал при аресте Бабеля, было это на даче Бабеля под Москвой. Дача маленькая, они приехали туда вдвоем с режиссером Марком Донским, Бабель писал в это время сценарий для фильма по Горькому «В людях». Дача была окружена, их заставили пройти в боковую комнату, «Сидите здесь», — сказали; долго шел обыск, в простыни сваливали книги и рукописи. Потом, это они видели в окно, вывели Бабеля, посадили в машину, им же сказали: «Сидите здесь еще тридцать минут, потом можете уезжать».