Литература. 11 класс. Часть 1
Шрифт:
Выразительны характеристики героев, впервые появляющихся на страницах этой части. Вот портрет Корнилова: «…стройный, вытянутый, маленький, с лицом монгола, генерал». Листницкий говорит о нем: «Какое лицо! Как высеченное из самородного камня – ничего лишнего, обыденного… Такой же и характер». Новых для повествования героев много, но, хотя ни в одном из названий глав этой части нет речи о Григории Мелехове, он по-прежнему в центре событий. «Добрым казаком ушел на фронт Григорий; не мирясь в душе с бессмыслицей войны, он честно берег свою казачью славу…» (глава IV).
Книга третья посвящена Вешенскому восстанию и повествует о трагическом периоде в судьбе Григория. Это кульминация романа-эпопеи. Оценку восстанию дает казачья песня, которая является
В третьей книге, создание которой заняло около четырех лет напряженного труда (работа над ней шла параллельно с созданием первого тома «Поднятой целины»), повествование допело до событий, по которым пока еще не было опубликованных исторических материалов. Нужно было искать участников, находить документы и при этом учитывать, что события отделены от времени создания каким-то десятилетием и еще живы в памяти и сознании людей. Может быть, поэтому в этой книге активно лирическое начало, и часто слышен голос автора. Все, что он описывал, было так близко, что Шолохов в сомнении спрашивал М. Горького: «Своевременно ли писать об этих вещах?» В том же письме от 6 июня 1931 года он подробно рассказывает о Вешенском восстании и прилагает несколько документов, которые характеризуют обстановку на Дону тех лет. Шолохов иронически именует эти документы «замечательными приказами», поскольку они убедительно демонстрировали трагическое непонимание обстановки их полуграмотными создателями.
В третьей книге кульминация эпопеи.
Читатель видит Григория Мелехова – яростного и умелого бойца – в момент атаки: «Григорий выпрямился в седле, жадно набрал в легкие воздуха, глубоко просунул сапоги в стремена, оглянулся. Сколько раз он видел позади себя грохочущую, слитую из всадников и лошадей лавину, и каждый раз его сердце сжималось страхом перед надвигающимся и каким-то необъяснимым чувством дикого, животного возбуждения. От момента, когда он выпускал лошадь, и до того, пока дорывался до противника, был неуловимый миг внутреннего преображения. Разум, хладнокровие, расчетливость – все покидало Григория в этот страшный миг, и один звериный инстинкт властно и неделимо вступал в управление его волей. Если бы кто мог посмотреть на Григория со стороны в час атаки, тот, наверно, думал бы, что движениями его управляет холодный, нетеряющийся ум. Так были они с виду уверенны, выверены и расчетливы».
В этой книге писатель показывает, как Григорий становится руководителем восставших. Его волнует вопрос: «Хватит ли у него уменья управлять тысячами казаков?» Ответить сколько-нибудь убедительно он себе не смог: «Тревога, горечь остались, наваливаясь непереносимой тяжестью, горбя плечи».
Успешно руководя своей дивизией, он не в силах преодолеть непоследовательность собственных решений. То он утверждает: «Казаков красных я в плен не беру!», а минуту спустя дает приказ: «Пустите пленного. Пущай ему пропуск напишут». Осознание противоречивости собственных поступков раздражает: «…ему было досадно на чувство жалости, – что же иное, как не безотчетная жалость, вторглось ему в сознание и побудило освободить врага? И в то же время освежающе радостно… Как это случилось? Он сам не мог дать себе ответа». Но этот ответ неизбежно дает читатель.
Нам очевидно, как мучает Григория «неправильный у жизни ход». Пережив кризис, вызванный неуменьем найти убедительное объяснение своим поступкам, и вернувшись в строй, он уже «не болел душой за исход восстания».
В третью книгу введено около ста новых героев. А территория событий вновь на берегах Дона. Это было время, когда «степным всепожирающим палом взбушевало восстание. Вокруг непокорных станиц сомкнулось стальное кольцо фронтов. Тень обреченности тавром лежала на людях».
В четвертой книге мы видим, как рушится старый мир. Это – самая драматичная книга романа-эпопеи, ее развязка. Однако многие сюжетные линии произведения трагически оборвались еще до начала этой книги. На страницах четвертой книги автор показывает логику угасания повстанческого движения. Для героев и для автора все еще остаются нерешенными вопросы, которые волнуют и нас. И один
Роман близится к концу, и нам ясны трагические судьбы главных героев романа. Ясно и то, как эти судьбы связаны с неумолимым ходом исторических событий. Но жизнь продолжается. И люди как реки, и их судьбы так же подвижны, а их финалы не прерывают вечного течения жизни. Об этом нам говорили первые строки романа-эпопеи, говорит и его финал:
«Григорий бросил в воду винтовку, наган, потом высыпал патроны и тщательно вытер руки о полу шинели.
Ниже хутора он перешел Дон по синему, изъеденному ростепелью мартовскому льду…
Что ж, вот и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына…
Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром».
В романе-эпопее свершаются глобальные события и решаются судьбы народов. Даже рассказы о главных героях на этом фоне должны подчиняться экономии места и времени. Каждое слово, каждая деталь при таких масштабах повествования меняют свою роль. Часто деталь становится символом, который несет обобщение, обозначает что-то более значительное, чем это кажется при первом взгляде. На страницы произведения о быте казачества прорываются и слова местные, областные.
Ответственность автора за каждое слово велика. И Шолохов постоянно занят правкой и доработкой своего текста, тем, что он сам назвал «прополкой сорняка».
В экземпляре «Тихого Дона» (первых трех частей), который находился в личной библиотеке М. Горького, часть его пометок связана именно с диалектизмами: «сбочь затонувшего вяза», «леса, пронзительно брунжа», «Аникушка заругался, чикиляя», «покрытого голызинами бугра». Догадаться, что они значат, можно. Но «прополка сорняка» вовсе не исключала из текста все местные речения. Серафимович утверждает, что в употреблении этих слов у автора «Тихого Дона» есть «чутье и чувство меры». Он убирал диалектизмы, заменяя общеупотребительными словами: бунжали – гудели; настряли – набились; шумнула – крикнула.
Полностью убрал он и фонетическое написание слов: што, чево, твово, чужова.
Авторская правка вела как к большему лаконизму текста, так и к усилению его эстетической выразительности. Часто вместо нескольких эпитетов оставался один: «Казаки разошлись, (смущенно и) молча улыбаясь», «Живой их звук бодрил, был (тягуч) весел и звонок».
Интересны и включения описаний, которые дают точную характеристику непривычных для читателя обстоятельств. Так, в третьей книге (глава 1) описаны аплодисменты: «Офицеры басисто захлопали в л ад опей, и, глядя на них, неумело, негромко стали постукивать и казаки. От черных, выдубленных работой рук их звук получался сухой, трескучий, можно сказать – даже неприятный, глубоко противоположный той мягкой музыке аплодисментов, которую производили холеные подушечки ладоней барышень и дам, офицеров и учащихся, заполнивших галерею и коридоры».
Термин эпопея употребляется для обозначения наиболее значительных произведений далеких эпох («Илиада», «Одиссея», «Песнь о Роланде» и др.). Со второй половины XIX века этот термин стали применять, говоря о произведениях, отмеченных обширностью замысла, масштабностью изображения жизни.
Л. Н. Толстой, создав «Войну и мир», принес в литературу новую структуру произведения, а она вызвала появление термина – роман-эпопея.