Литературная Газета 6299 ( № 44 2010)
Шрифт:
То, что в прозе сделали Чехов и Горький, в поэзии сделал Блок. При таком мрачном взгляде на соотечественников поэт не утратил любви к своей стране и населяющим её людям. Это умение любить с широко открытыми глазами, понимать неизбежность и закономерность катастроф, не судить великие исторические катаклизмы с плоско моральных позиций кажется мне очень важным в наше время.
А сам Блок кажется мне самым русским поэтом России. Мне кажется, из Блока вырос весь Есенин, а через него вся кабацко-блатная линия нашей культуры, включая Высоцкого и неумолимый «русский шансон». Ну ещё из его «Скифов» выросло всё наше евразийство – от Устрялова до Гумилёва и Дугина.
Александр ГОРОДНИЦКИЙ:
– Блок был моим любимейшим поэтом в течение целого ряда лет:
Егор ИСАЕВ:
– В школьные свои годы, в деревне, ещё до того, как уйти в армию, а в армию я ушёл из девятого класса, семнадцатилетним, о Блоке мне было мало что известно. Так же, как, кстати, мало было что известно и о Есенине. Маяковский, Демьян Бедный – другое дело, мы их по программе проходили. И так, без программы, хорошо знали. Даже Надсон, помню, каким-то образом доходил до нас: «Пусть роза сорвана, – она ещё цветёт, Пусть арфа сломана, – аккорд ещё рыдает!..» Сердце сжималось от этих строк – такими они были для меня мучительно-сладостными и безумно красивыми. Лишь годы спустя, после войны, в нашей небогатой дивизионной библиотеке я впервые более или менее близко познакомился со стихами Блока. И то, разумеется, не со всеми, а с какой-то незначительной частью. Книжка, помню, была лёгонькой, в скромном переплёте. Из всего, что я прочитал тогда, в память мне врезалось: «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы…» Это потому, наверное, что, проходя после войны службу в Вене, я, солдат-победитель в линялой, застиранной гимнастёрке, в кирзовых, растоптанных сапогах, нет-нет да и ловил на себе косые взгляды скрытого высокомерия тех самых «слишком европейцев», от дикого нутра которых в недалёком прошлом и пошёл фашизм. Пошёл и как чудовищная идеология, и как не менее чудовищная палаческая практика. Побеждённые, на виду заискивающие, они тем не менее в тёмных закоулках своего отравленного расизмом мозга числили нас, как и прежде, в азиатах. То есть в низшем, на их взгляд, разряде. Наше простодушие как признак наивысшего предрасположения к общению, к миру, к добру они по душевному невежеству своему, по нестерпимому индивидуализму относили не к достоинствам, а к недостаткам культуры, к слабости характера. Будучи побеждёнными, они всё равно в глубине души исповедовали культ силы и вероломства. Справедливость и благородство были для них по-прежнему всё равно что пустой звук. И вот тут-то строки Блока «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы…» работали точно и безотказно. Более основательное знакомство с творчеством Блока началось у меня в Литинституте. Познавая Блока, приближаясь к нему, я всё чаще и чаще открывал для себя его истинное и высокое поэтическое слово. И не только слово, но и целый мир человеческий, который жил, волновался, любил и негодовал в этом слове. Мир сложный, трудный и вместе с тем – прекрасный. «Сотри случайные черты – И ты увидишь: мир прекрасен!»
Игорь ВОЛГИН:
– Помню, когда в 10-м классе, согласно школьной программе, мы проходили «Двенадцать», меня поразили две совершенно платоновские (что, впрочем, осозналось гораздо позднее) строчки:
– Поддержи свою осанку!
– Над собой держи контроль!
В своей самой неблоковской поэме (где певец Прекрасной Дамы опознавался разве только по «нежной поступи надвьюжной») Блоку удалось немыслимое: убрать себя из текста как лирического героя, стать «простым ретранслятором» той страшной музыки,
Мне лично Блок открыл величайшую тайну искусства: «шум времени» наиболее адекватно может быть воплощён лишь глубоким и тонким лириком (так, самое немандельштамовское «Мы живём, под собою не чуя страны…»
о с т а н о в и л о м г н о в е н и е с той же беспощадностью, что и «Двенадцать»). Блок «на себе» доказал, что нет никакого разделения, нет никакой непроницаемой грани между лирической стихией и областью так называемых гражданских страстей, что «чистый лирик» находится гораздо ближе к чувствилищу социальной и исторической жизни, нежели поэт, ставящий себе в непременную обязанность воспеть или ниспровергнуть общественные идеалы.
И ещё: несмотря на свой застёгнутый на все пуговицы сюртук, Блок открыт, я бы даже сказал – простодушен. На него, на его «невесёлое имя» можно вполне положиться.
Илья ФОНЯКОВ:
– Не помню, сколько мне было тогда лет. Но, уж конечно, не более шести, потому что дело происходило ещё до великой войны. На письменном столе у матери я обнаружил маленькую, на плохой бумаге отпечатанную книжку, а в ней – читать-то я умел уже! – таинственные, завораживающие строки: «Под насыпью, во рву некошеном, / Лежит и смотрит, как живая, / В цветном платке, на плечи брошенном, / Красивая и молодая…»
Строки явно не для читателей дошкольного возраста. Но их музыка, их загадочная недосказанность тревожили и волновали. Было даже чуточку страшно, хотя тут же, рядом, были вполне земные, узнаваемые реалии – знаменитое: «Вагоны шли привычной линией, / Подрагивали и скрипели /, Молчали жёлтые и синие, / В зелёных плакали и пели…» Теперь мало кто помнит об этом, но тогда ещё можно было видеть на вокзальных путях «международные вагоны» старого образца – жёлтые и синие, обшитые деревом. Простые смертные ездили в зелёных. С тех пор стихотворение «На железной дороге» я запомнил наизусть, хотя и не знал, что это Блок: не было ещё привычки обращать внимание на имя автора.
А потом, конечно, была юность, а в юности у каждого бывает своя «Незнакомка», и появляется чьё-то «лицо в его простой оправе», и лирика Блока, оказывается, удивительно созвучна взрослеющей душе. Сейчас трудно себе это представить, но был почти десятилетний период после войны, когда Блока почти не переиздавали. Вроде бы даже присутствовал он в официальных антологиях, в числе «основоположников» советской поэзии находился, но отдельных изданий не появлялось. Всё-таки символист, чуть ли не декадент. Едва ли не первым «прорывом» в этом отношении была вышедшая в Ленинграде книга «Город мой…», вобравшая в себя стихи поэта о невской столице – её разбирали нарасхват. Потом появилась «детгизовская» книжка лирики, ей тоже радовались. А большой вечер в Таврическом дворце, посвящённый 75-летию со дня рождения поэта, стал огромным культурным событием в жизни города на Неве, одним из предвестий назревавшей «оттепели».
Время жизни Александра Блока целиком вписывается в исторический период, называемый ныне Серебряным веком. Без его стихов не обходится, естественно, ни одна из антологий под соответствующим названием. Но разве можно сказать о Блоке «поэт Серебряного века»? О Гумилёве – можно, о Волошине – можно, о Ходасевиче – можно, и это ничуть не умаляет славы названных прекрасных поэтов. А о Блоке – не получается. Иной всё-таки масштаб. Его не привяжешь накрепко ни к эпохе, ни к поколению. Он – «вечный вне школ и систем», как сказал о нём Пастернак. Он на все времена.
Людмила ЩИПАХИНА:
– Ещё в раннем детстве Блок произвёл на меня огромное впечатление своим бескрайним романтизмом и чувственностью. Его художественные образы завораживают. Даже такие представители классической английской школы, как Роберт Бёрнс, Ульям Блейк, Джордж Байрон, не оставили в моей душе столь глубокого следа, как неоглядная романтика и неподдельная искренность Блока.
Нас, тогда ещё октябрят и пионеров, не только очаровывала проникновенная лирика «Стихов о Прекрасной Даме», но и вдохновляли революционные мотивы поэзии Блока, не такие «кричащие», как, скажем, у Маяковского, а тонкие, пропущенные через сердце и пережитые лично.