Литературная Газета 6356 ( № 4 2012)
Шрифт:
Хотя и запоздало, но всё же вскоре после смерти поэта П.А. Вяземский писал: "Если бы на другой стороне был только порыв страсти или хотя бы честные ухаживания, я, продолжая оплакивать Пушкина, не осудил бы и его противника. В этом отношении я не ригорист. Всякому греху - милосердие, но не всякой низости". Жуковский тогда же пишет Бенкендорфу о "ветреном и злонамеренном разврате" этой "другой стороны".
Дело и в том, что роман с какой-нибудь видной представительницей высшего света обычно входил в джентльменский набор молодого светского льва. "Роман" с первой красавицей, петербургской легендой, женой Пушкина для сухого до крайности Дантеса
Дантес, по точной характеристике Вяземского, "человек практический", приехал в Россию со скромной целью "сделать карьеру". И не нужны ему были никакие "порывы страсти". Собственно, их и не было. И не хотел он никаких авантюр. И во многом даже помимо воли он оказался в центре событий и противостояний. Как ни странно это применительно к Дантесу звучит, стал жертвой. Как отметил Вяземский, был опутан тёмными интригами своего "отца", в свою очередь, опутанного всей сложной системой интриг, комбинаций, противостояний, конфликтов, сложившихся в русской жизни к 30-м годам, на одной стороне которой была Россия - Пушкин, на другой[?] в известном смысле чуть ли не вся остальная Россия. Почему, вдруг впервые странно ощутив ответственность всех (и свою тоже) и как бы опомнившись, Баратынский буквально закричал: "Что мы сделали, россияне, и кого погребли!"
В изготовлении густого, всё время помешиваемого варева, где и сплетни, и анонимки, и спровоцированные свидания, трудились опытные повара высшей квалификации. Собственно, Дантес там был всего лишь поварёнком. Острых приправ и специй, конечно, не жалели. Да и кухня была обширной. Уж где Геккерны нашли поддержку, сочувствие и содействие - так это у Нессельроде. Сама Мария Дмитриевна была и агентом, и ходатаем, и доверенным, и поверенным. Если можно говорить, а это показали все дальнейшие события, об антирусской политике "австрийского министра русских иностранных дел", то её объектом так или иначе, рано или поздно, но неизбежно должен был стать главная опора русской национальной жизни - Пушкин.
Пушкин не просил пощады у врагов. Однако пришлось испытывать, опять-таки говоря стихом, не только "ложь врагов", но и "клевету друзей". Не расчёт ли тонких психологов проявился в том, что известную анонимку разослали совсем не врагам, а друзьям?
"Я, - скажет Александр Карамзин о Дантесе, - краснею теперь от того, что был с ним в дружбе[?] Я поверил[?] всему тому, одним словом, что было наиболее нелепым, а не тому, что было в действительности".
То, что "было в действительности", по сути, знал только один человек. Правда, он был гением, а[?]
"Это мерзость против жены моей"
"Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным, - писал Пушкин в последнем письме Геккерну, - я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения, я получил анонимные письма".
"Доверие Пушкина к жене, - сообщает Д.Ф. Фикельмон, - было безгранично". То, что Наталья Николаевна вполне оправдывала это доверие, никогда не вызывало сомнения ни у кого из ближайшего окружения. Княгиня В.Ф. Вяземская готова была даже в том "отдать голову на отсечение". Потому-то никакой особой роковой роли анонимные письма не сыграли. И, пожалуй, в отличие от остальных адресатов ни в какой
Дело в том, что и поведение Дантеса было до поры до времени пристойным. В неотправленном ноябрьском письме Пушкин писал: "Так как оно не выходило из границ светских приличий и так как я притом знаю, насколько в этом отношении моя жена заслуживает моё доверие и моё уважение, я довольствовался ролью наблюдателя с тем, чтобы вмешаться, когда сочту это своевременным".
Ноябрьский вызов, посланный Дантесу, был безошибочным ходом.
Своевременность мер определялась тем, что Дантес под руководством "отца" всё больше наглел. Впрочем, роль Геккерна с самого начала была ясна Пушкину: "[?]всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать".
Для баронов это была трагедия: с "ловлей счастья и чинов" всё было бы кончено. Геккерн, по его же словам, увидел "всё здание своих надежд разрушенным до основания". У Пушкина выпросили, вымолили суточной, а затем двухнедельной отсрочки. Два любвеобильных барона судорожно искали выход. Попытка Дантеса "подбиться" к М.Барятинской успеха не имела.
И тогда-то возник план: брак с Екатериной Гончаровой. "В этот промежуток времени, - не без издёвки объяснился с Бенкендорфом Пушкин, - г-н Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение". В течение двух недель Пушкин, как на корде, время от времени пощёлкивая бичом, гонял плутоватых баронов (ведь могли вывернуться, надуть) и, лишь когда вопрос был решён бесповоротно и Дантес отправился на заклание, взял вызов обратно.
С Дантесом было покончено, и о его предстоящем браке с Екатериной Гончаровой поэт сообщает отцу вполне снисходительно: "Это очень красивый и добрый малый, он в большой моде и 4годами моложе своей наречённой".
Не то с Геккерном. Известны слова Пушкина: "С сыном покончено. Вы мне теперь старичка подавайте". И ещё - "дуэли мне уже недостаточно[?]" Требовалось публичное разоблачение мерзавца и тех, кто был с ним (в сущности - минус Дантес). Всё это хорошо известно. И всё же хочется отметить одно обстоятельство. Это - стремление Пушкина обратиться к обществу.
Но для этого нужно, так сказать, наличие общества. Ведь осенью того же 1836года в письме к Чаадаеву Пушкин писал: "Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству поистине могут привести в отчаяние".
Это не просто публицистический пассаж, это лично и о себе - той осенью 1836года. Позднее Щедрин скажет, что в Петербурге нет нравов, а есть отсутствие нравов. Пушкин пытался обратиться к нравам, а Геккерн и К рассчитывали на их отсутствие. И в этом-то преуспели. Начался новый этап травли и поэта, и его жены. Отсутствие нравов продемонстрировали и друзья, и враги. Уваровы, но и Карамзины. Нессельроде, но и Вяземские. Действительно, "восстал он против мнений света один как прежде[?]"