Литературная Газета 6386 ( № 39 2012)
Шрифт:
В самом деле, несмотря на то, что к настоящему времени И.И. Лажечников из первого писательского ряда безвозвратно переместился во второй, его, в частности, усилиями русская литература покинула старую колею, а многие наработки Лажечникова, оставшиеся в своё время незамеченными, обрели силу в творчестве последующих поколений писателей.
Наибольшую славу Лажечникову принесли романы "Последний новик" (1831), "Ледяной дом" (1835) и "Басурман" (1838), посвящённые эпохе
Позже в письме к Пушкину Лажечников писал: "В историческом романе истина всегда должна, должна уступить поэзии[?]" Принцип этот лёг в основу литературного кредо Лажечникова, сформулированного им в прологе к "Басурману". Своему кредо Лажечников оставался безоговорочно верен: определяя "идею" эпохи или характера, он подчинял ей отдельные картины романа, образы персонажей, повествование в целом. Новаторский метод позволил создать Лажечникову лучшие страницы - описание жизни лифляндского дворянства и поморских раскольников ("Последний Новик"), уродство атмосферы при дворе Анны Иоанновны ("Ледяной дом"), образы швейцарки Розы и И.Р. Паткуля ("Последний Новик") или царя Иоанна III ("Басурман").
Но, думается, тот же метод играл порою злую шутку с писателем, обращая иных его героев в маски злодеев. Таковы, например, Никласзон или барон Фюренгоф из "Последнего Новика". Правда, образ лифляндского барона, развёрнутый и проработанный уже более тщательно, чуть позже вновь объявился в русской литературе, перевоплотившись в русского помещика. Вот описание замка барона Фюренгофа в романе "Последний Новик": "[?]настоящее жалкое положение его выказывали пёстрая штукатурка, выпавшие из углов кирпичи, поросшие из-под кровли кусты и разбитые стёкла, залепленные бумагою или затянутые пузырями".
А вот каким увидел Чичиков дом Плюшкина в "Мёртвых душах": "Стены дома ощеливали местами нагую штукатурную решётку и, как видно, много потерпели от всяких непогод, дождей, вихрей и осенних перемен. Из окон только два были открыты, прочие были заставлены ставнями или даже забиты досками. Эти два окна с своей стороны были тоже подслеповаты; на одном из них темнел наклеенный треугольник из синей сахарной бумаги".
Сам барон Фюренгоф предстаёт перед читателем одетым в "кофейного цвета объяринный шлафрок со множеством свежих заплат, подобных клеткам на шашечной доске. Из-под распахнувшегося шлафрока видны были опущенные по икры чулки синего цвета, довольно заштопанные, и туфли, до того отказывавшиеся служить, что из одного лукаво выглядывал большой палец ноги".
Плюшкин же встретил Чичикова в халате, у которого "рукава и верхние полы до того засалились и лоснились, что походили на юфть, какая идёт на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага".
Похожи и комнаты, где обитали Балдуин Фюренгоф и Степан Плюшкин. "По стене, - пишет И.И. Лажечников, - шкапами не занятой, висели лоскуты разных материй, пуками по цветам прибранных, тут же гусиное крыло, чтобы сметать с них пыль, мотки ниток, подмётки и стельки новые и поношенные, содранные кожаные переплёты с книг и деревяшки для пуговиц[?]"
"На
Приведённые примеры далеко не единственные и отнюдь не случайные. В конце романа "Последний Новик" даётся описание публичной казни И.Р. Паткуля, совершившейся в польском местечке. Уже с первых строк сцена казни вновь отсылает нас к Гоголю, на сей раз к аналогичной сцене в "Тарасе Бульбе": та же мизансцена, те же бездушные разговоры пёстрой толпы, те же мужество приговорённого и жестокость палача, продлевающего страдания своей жертвы.
А разве девица Аделаида фон Горнгаузен - род приживалки в богатом доме - отягощённая собственным высоким происхождением и помешанная на любовных рыцарских романах, не появилась после в "Селе Степанчикове и его обитателях" (1859), разделившись на подполковничью дочь девицу Перепелицыну и сумасшедшую Татьяну Ивановну, для которой "кто бы ни прошёл мимо - тот и испанец; кто умер - непременно от любви к ней"?
Даже пушкинское начало "Медного всадника":
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася.<[?]>
[?]И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложён
На зло надменному соседу...
восходит к хорошо известному Пушкину "Последнему Новику": "[?]на берегах Невы, по островам, расположен город, стройностью, богатством и величием спорящий с первыми портами и столицами европейскими; торговля кипит на пристанях и рынках; народы всех стран волнуются по нём; науки в нём процветают. <[?]> Пётр встал. Он схватил с жаром руку Шереметева и говорит: - Здесь будет Санкт-Петербург!.."
Романы И.И. Лажечникова, переполненные событиями и персонажами, кипящими и перемешивающимися, как в ведьмовском котле, ждала такая же запутанная и бурливая судьба. Выйдя из печати в 1832 г., уже через год "Последний Новик" потребовал допечатки. Третье издание появилось в 1839 г. Книги Лажечникова, по слову Белинского, не раскупались, а расхватывались.
Но вдруг, по решению Цензурного комитета, романы "Последний Новик" и "Ледяной дом" оказались запрещены к изданию. Дважды - в 1850 и в 1853 гг.
– от Московского и Санкт-Петербургского цензурных комитетов следовало распоряжение: "Не дозволять этих романов к напечатанию новым изданием". И лишь в 1857 г. не без участия служившего цензором И.А. Гончарова удалось Лажечникову добиться разрешения на переиздание своих произведений.
С тех пор исторические романы И.И. Лажечникова переиздавались неоднократно, подтверждая тем самым слова Пушкина о том, что многие страницы его "будут жить, доколе не забудется русский язык".