Литературная Газета 6425 ( № 31 2013)
Шрифт:
То, что иным представлялось Серебряным веком, изображено стечением наркотизированных существ, погружённых в вялые (местами бурные) «славянские дискуссии». «Из жизни врачей» кино до него снимали нередко менее живописно – и всё же правдивее. Так чернописать мир провинциальной интеллигенции, попутно изображая народ как абсолютно бесправную и безмозглую массу, способен лишь художник с установкой на патологии.
Неслучайно фильмы Балабанова называют культовыми. Он, как никто, был нужен этой эпохе и не в последнюю очередь для того, чтобы приманивать пугливых и доверчивых «А.Б.»
Когда-то давно мы были друзьями. Я храню его письма. Из семьи руководителя научно-популярного кино на Свердловской киностудии, Алексей Октябринович был хитроглаз, тонкорук и кикимороват – и студиозусом был неординарным. Нрава нескучного и, в общем, довольно подвижного, но временами становился занудой, просто каким-то метафизическим нытиком.
Тот угол общаги-девятиэтажки на улице Лядова в городе Горьком, где он обитал, был гнездом студенческой богемы. Кто-то окрестил всю их тусовку «панками». Но тем и лестно было, напоминало чем-то об Англии, в которую Лёха ездил на стажировку.
Лёха Балабанов был городское дитя. Бесконфликтный, отнюдь не мачо, он всё же мог держать инициативу в компаниях, где ценили новомодные веяния и резвились от студенческой души. А, в общем, он ещё тогда избегал всего тривиального и скучного, безыскусной канвы бытия. Чурался деревенского убожества, любил Америку и всё прогрессивно-заграничное. Интеллигентски проказлив, мог совершить и неприличную выходку, но опять же не со зла, а от скуки, экзистенциальной пустоты, – до болезни духа было ещё далеко.
Однажды он писал мне в своём письме в 1981 году:
…Приехал Пчёлка, но общих интересов у меня с ним не было и нет, да, пожалуй, и не будет. Они (то есть он и Кучма) интересуются женщинами, а мои интересы лежат несколько в другой области…»
По нынешней распущенности какой-нибудь пустобрёх непременно съязвит, предположив за словами о «другой области» нетрадиционную ориентацию. На самом деле ориентация у Лёхи была нормальная, просто главным для нас, тогдашних, была кампусная жизнь сама по себе.
И ещё:
…слушаем музыку либо разговариваем разговоры, темой которых обычно является прошлый год и ваше потеряное (орфография Б.) поколение…
Возможно, о грядущих его проблемах со здоровьем свидетельствует и оброненная им в том же письме фраза:
…лежу на кровати, уставясь в одну точку, а действия мои ограничиваются периодической сменой пластинок.
Мы, должно быть, и в самом деле были дружны с Балабановым, иначе не стал бы он писать: ужасно рад получить твоё письмо…
Я и предположить не мог, что довольно скоро увижу у себя гостем в офицерском общежитии старого друга Лёху Балабанова. И вот по какому поводу: его призвали в соседнюю часть переводчиком на два года, как и меня, только годом позже. А однажды его прислали в командировку к нам, в тверское Мигалово. Командированных размещали в гарнизонном профилактории, но мы с ним в тот вечер выпили
В ту ночь у Лёхи случился тяжелейший приступ эпилепсии. В первые секунды я не знал, что делать. Разбудил соседей, один из них сунул Лёхе в рот деревянную ложку, чтобы тот не откусил себе язык в беспамятстве. Конвульсии были такие, что слетела с пазов спинка железной кровати-полуторки.
Говорят, ремиссии этой болезни сейчас преодолеваются медикаментозно. Хотя сама болезнь не уходит. Сам ты усилием воли не можешь предотвратить наступление тьмы, а её кануном бывает состояние эйфории, абсолютного восторга. А после приступа – депрессия… В чём-то оно и порождает то, что называют «пограничной ситуацией», – основу экзистенциального мирочувствования.
Томас Манн писал, что испытывает робость перед гениальностью как болезнью и что его благоговение перед «сынами ада» глубже, чем перед «сынами света». Чем же влекло немецкого писателя «патологическое вдохновение» Достоевского или Ницше, например? И не решил ли когда-то Алексей Балабанов (открыв в себе «стигму величия») запредельностью, агрессивностью и выморочностью повествования пробить путь к источнику, который питал и великих? Ведь наделён же он главным признаком гениальности?
А что – может, так и надо? – решил однажды режиссёр. – Может, в изображении преступного, маргинального, страшного и есть главный принцип моей эстетики? Раз не даётся светлое, здоровое, жизнелюбивое, так почему бы не попытать счастья в худом? Ведь сказано же: от патологии до поэзии – всего лишь шаг.
Возможно, я и заблуждаюсь – и всё на самом деле проще. Вот Лёха Балабанов, вот эпоха на дворе – и вот кино «про ужасы совка», вписывающееся в общий балабановский контекст неприятия «хомо советикуса» как человеческого типа, а попутно и «хомо монархикуса». Вот зелёный змий, не дававший покоя нейронам. А на Манна вообще можно наплевать.
Но тогда выпадает и главное: зачем Балабанову этот груз на душу было взваливать? Зачем было эти антисоветские и антирусские богоборческие манифесты создавать? Ах, дорогой А.Б… Прежде чем начать «разговор с Богом», кто-то из нас ещё и с его антиподом успевает наобщаться...
Найдётся немало людей, особенно из числа либералов, готовых осудить автора за этот опус. Мракобес, не способный оценить великое кино! Завистливое ничтожество! Письма – это святое, а он… Разве можно ставить в вину кому-либо его болезнь или физические недостатки! Даже если эпилепсия и считается психическим заболеванием! И вообще – писать об этом!!!
Автор заранее соглашается со всеми подобными обвинениями. Но другого способа сказать правду нет.
Лёху теперь будут часто показывать по ТВ. А как же иначе – каждому новому поколению, пробивающемуся к смыслам бытия. Ведь каждое нужно индоктринировать – привить кинематографом от «чумы тоталитаризма». С помощью всё того же «важнейшего из искусств». И с помощью телевидения, конечно же, стрелявшего по нам в 93-м…
А в душе он был обиженным ребёнком. И [?]ога стал искать, когда испугался. Так у нас всегда – грешим, а потом к Богу…