Литературная Газета 6430 ( № 37 2013)

Литературная Газета Литературка Газета

И эта русская эмигрантская литература уже свершилась. Эти литература, живопись, графика – всё, что было сделано великими писателями, философами, поэтами и художниками, – стало доступно для любителей русского слова, для знатоков, для почитателей, для специалистов и учёных. Я лично этому очень рад. Об этом я говорил и на Лихачёвских чтениях, и на Урале. И уверяю вас, это вызывало значительный интерес у слушателей. Я не просто исследователь, я многих этих писателей знал лично, я – живой свидетель и, как это ни странно звучит – их современник. И я считал и считаю, что моя работа – это мой долг перед Россией, перед этими великими зна­ниями.

То, что они сделали, было почти невозможным в тех невыносимых психологических условиях. Простой пример: Георгий Иванов

стал великим поэтом в конце жизни, после двадцати лет отрыва от родной языковой стихии. Я помню, как известный поэт Юрий Кублановский после шести лет жизни в Париже боялся потерять слух к русскому языку. Представьте: вокруг вас говорят на каком-то чужом языке… Правда, этот язык был не совсем чужим для Бунина и для Зайцева… Но они потеряли Родину, и, самое главное, – они потеряли своего русского читателя. В то время в России «писали в стол», а в эмиграции писали для будущего, виртуального читателя. Это очень трудно психологически. И они все надеялись, что «это безобразие» в России кончится и всё будет нормально. Они ведь все «жили на чемоданах». В отличие от «третьей эмиграции» никто из этих великих писателей не купил во Франции ни квартиру, ни дом. При этом никто из старшего поколения русских писателей-эмигрантов не бездельничал – все они жили литературным трудом. Они были изгоями, отщепенцами и врагами для своей страны, но они не были побеждены. Они так и не приняли Октябрьскую социалистическую революцию. Это был их выбор. И они этот трудный выбор сделали. Если бы они остались в Советской России, то вряд ли бы написали то, чем мы восторгаемся до сих пор. Они писали до конца. Вот вам образец служения! Любая эмиграция – трагедия. Но в нашем случае эта трагедия русских писателей стала в то же время и их величайшей удачей. Она стала величайшей удачей для русской культуры.

– Вы думаете, они сделали правильный выбор?

– Время показало, что они сделали правильный выбор. Это сейчас бесспорно. А все разговоры о том, что они утратили в эмиграции свой талант, – мерзость. То, что сделали писатели-эмигранты «первой волны» – это подвиг.

И вот ещё что любопытно: все эти великие писатели, да и не только они, в России были «западниками», а в эмиграции стали «славянофилами». Они выбрали свободу без Родины. Но это был высший цвет русской нации. И все они оставили честные воспоминания. И я перед ними преклоняюсь.

Были, конечно, и те, кто вернулся в Советскую Россию. Вернулся «красный граф» Алексей Толстой, вернулся Андрей Белый, вернулся Борис Пастернак, вернулся Максим Горький – и мы все знаем, чем они за это заплатили…

– Но ведь общеизвестно, что великие французские писатели Анри Барбюс и Ромен Роллан Октябрьскому перевороту сочувствовали.

– Да, они действительно попали под шарм советской идеологии. Они поверили или сделали вид, будто поверили в то, что в Советском Союзе строится светлое будущее…

Но могилы великих русских писателей, да и многих, многих русских людей разбросаны по всей Европе. И все они – и великие, и менее великие – остались русскими, они с достоинством продолжали быть русскими и гордились этим. И они покорили меня своим достоинством. Понимаете, когда ты никому не нужен, у тебя нет страны, нет Родины, трудно, архитрудно сохранить достоинство. Это – урок. Их пример, их заслуги – это на века, и это для сегодняшней России. У России есть великая культура, и ей есть чем гордиться. Я – француз. Но я горд тем что прикоснулся к великой русской литературе. А предметом моей особой гордости является тот факт, что за последние двадцать лет у меня в России вышло восемь книг. Это вызывает некоторую зависть у моих коллег-славистов, но это – факт. Для меня Серебряный век не закончился после Октябрьского переворота, он продолжался ещё несколько десятилетий, а может быть, продолжается ещё и поныне…

Беседу вёл Владимир ШЕМШУЧЕНКО

Теги: Ренэ Герра

«Не лучший, а

единственный!»1

Счастливый случай свёл меня в начале 2000-х годов во время моих парижских искусствоведческих разысканий с уникальным человеком - знатоком, собирателем и исследователем культуры русского зарубежья Ренэ Герра. Человеком, чья популярность у всех, кому небезразличны история и судьба нашего народа, такова, что его именуют не иначе как Ренэ Юлиановичем, на русский манер. Чему он, блестящий и тонкий знаток не только языка, но и свычаев-обычаев русских, нисколько не противится.

Бывая в гостях у Ренэ Юлиановича, принимая его у себя в Москве, я раз за разом всё больше убеждался, что и в России-то нелегко найти людей, так преданно и страстно любящих её духовную суть, как этот природный француз. И так совершенно знающих и понимающих русское культурное наследие, волею обстоятельств сложившееся после Октябрьской революции за рубежом. Собственно, равных ему просто нет по обе стороны наших границ. Как он сам о себе говорит, "не лучший, а единственный". Поскольку его не знающее аналогов собрание складывалось в течение сорока с лишним лет , и всё это время официальная наука как во Франции, так и в России отличалась показательным равнодушием к предмету его страсти. А теперь[?]

У Ренэ Герра, конечно же, не просто коллекция, не просто собрание, а настоящий музей русской эмиграции. Он строится именно по музейному принципу погони за максимальной полнотой подбора, раскрытия и показа темы. Трудно найти такой аспект жизни наших недобровольных изгнанников, который не имел бы своего отражения в архиве, библиотеке или собрании картин, рисунков, артефактов, созданном полувековым напряжённым трудом Ренэ Юлиановича. О чём бы или о ком бы ни заходил у нас разговор за годы знакомства – о Бунине, Ремизове, Цветаевой, о непростых отношениях эмигрантов между собой, с французскими властями, немцами-оккупантами, советской властью – рано или поздно следовала реплика: «Я вам потом покажу…» И эти слова не оставались пустыми: вскоре из архивных сундуков, с библиотечных полок, из хранилища полотен доставались неотразимые аргументы – подлинные, часто уникальные. Да что говорить! Не прошло и трёх месяцев, как мы с ним закончили разговор под диктофон о судьбе нашего несчастного народа, потерявшего в революцию свою голову (как метафизически, так и физически), – и вот в качестве иллюстраций ко всему сказанному мне было прислано в электронном виде свыше шестисот картинок!

Особенность Герра как собирателя в том и состоит, что он не только любит и ценит русское слово, не только прекрасно чувствует и понимает красоту живописи и графики, но и смотрит на всё это глазами учёного, глубокого знатока, способного увидеть историческую проблему за малейшей деталью своего собрания. В собранной им картине мира русской эмиграции всё взаимосвязано, всё уложено, как гигантский пазл из сотен тысяч кусочков, где нет ничего лишнего и всё составляет неразрывное единство.

Трогательным и пронзительно точным кажется мне признание французского слависта: «На это собирательство я смотрел не как архивариус, а как учёный, свидетель и исследователь затерянного мира, населённого невидимками-великанами»2.

Хочу отметить: в Герра нет ничего, напоминающего скупого рыцаря, как некоторые представляют себе завзятых коллекционеров. Он не только охотно показывает знатокам и ценителям свои сокровища, но и яростно (не подберу иного слова!) пропагандирует творчество русских изгнанников, издаёт их книги (уже более сорока томов), устраивает выставки, читает лекции. Ведь недаром ему принадлежат слова: «Ещё сорок лет назад я понял значимость всего этого. Понял, что рано или поздно эта ваша великая и чудовищная страна, Советская Россия, заинтересуется судьбой и творчеством своих изгнанников… Это ведь моя формула, которую теперь часто повторяют: русский Серебряный век начался на берегах Невы, а закончился на берегах Сены».