Литературная Газета 6495 ( № 12 2015)
Шрифт:
Леонтьев выходит здесь на сцену, вооружённый не только текстом Островского, но и всем прошлым актёрским бытом своего героя: старым паричком, набором водевилей и даже (современная придумка, думаю, режиссёра) металлической складной сеткой, в которой хозяйки носят с рынка клубнику и другую ягоду. Сцена и коллизия хорошо известны – «из Костромы в Астрахань» и «из Астрахани в Кострому». Сначала, конечно, текст (и параллельно упоительная в своей изобретательности игра с предметами). Милый, добрый, суетливый, но только вдруг за всей этой комической чепухой, как предчувствие трагедии в музыке, начинают звучать жёсткие и хищные ноты, созвучные и сегодняшнему крутому дню, и растленной атмосфере усадьбы Гурмыжской. Не пара ли он ей в своей циничной
Во всём текущем репертуаре, который играет Леонтьев, пожалуй, не хватает действия самого героя. Он всегда не кремень, а оселок, по которому кто-то непременно бьёт, стремясь высечь искру. И ты попробуй как актёр, вывернись в таких обстоятельствах, наполни образ. Но я уже упомянул великолепный спектакль ранее неизвестного мне режиссёра Антона Коваленко «Шинель» на новой сцене МХАТа. Леонтьев играет Башмачкина. Здесь все хороши, у каждого актёра почти бенефисная роль, каждый играет себя, а Башмачкин порой лишь объект этой игры. Это как брызги в лицо маслом с раскалённой сковородки. Взгляд, поднятые плечи, дрожащая спина. «За что вы обижаете меня?» Слов Гоголь не так много дал своему герою, постоянно рассказывая о его мытарствах, да и зритель всю коллизию знает со школы почти наизусть. Зритель вообще любит героев ярких, подвижных, по возможности молодых. Что ему Башмачкин и протёртое сукно на его шинели? В этих обстоятельствах Леонтьев работает с ювелирной точностью, будто впитывая в себя возникающее сочувствие зала. Эта ломкая под белой рубашкой спина, интонация этой знаменитой фразы: «за что вы обижаете меня?» – разве забудется? А сочувствие к униженному и оскорблённому герою растёт. В конце концов, все мы лишь компьютерщики, продавцы, бухгалтеры, библиотекари и учителя – те же самые писцы, что и Акакий Акакиевич Башмачкин, и обидеть нас, как и героя Леонтьева, может каждый.
Но пора, пожалуй, заканчивать. Очень уж я расписался, упиваясь собственными воспоминаниями! На финал у меня припасена гоголевская «Женитьба» в «Табакерке», где Леонтьев играет морячка Живакина и в какой-то момент разводит такую удивительную тишину в зале, где привыкли к первоклассной игре, что её хоть ножом режь. Я намеревался здесь опять вспомнить Табакова времён «выбивания» у партийного и советского начальства этого подвала. И Табакова с Ольгой Яковлевой, примадонной Эфроса, когда на этой же сцене в горьковских «Последних» они раздували тот же дьявольский огонь. И все тоже замирали, и тишину можно было резать ножом. Мы ведь почти отвыкли в театре от товара исключительно «первой свежести».
Всё у меня было почти написано, как вдруг на мхатовской афише появилось название нового спектакля – «Могучее веселье». «Новая сцена» – это же здание, соседний с «чайкой» подъезд. Спектакль с одним актёром. И сразу добавлю: с полновесной, как будто это довоенная «Анна Каренина» и сочной овацией.
Начал я с Толстого и Лескова, заканчиваю Бабелем. Исааку Бабелю, классику русской советской литературы, исполняется 120 лет. Думаю, не МХАТ внимательно следит за календарём, а сам Леонтьев набрёл на эту удивительно сочную русскую прозу. Она, правда, и русско-еврейская, но в той же мере, в какой и проза Шолом-Алейхема. Сначала, уверен, была проза, сладкая и густая, как мёд, а уж потом и трагическая судьба, и поразительная панорама южной, русско-украинско-еврейской жизни, двадцатые годы, Конармия! Как же это Авангард Леонтьев читает!
Здесь уже нет строгой зайцевской «тройки», автор почти сливается с залом: пиджачок, брючки, костюм разночинца и конторщика. Слева на сцене что-то вроде стола или конторки, а справа одинокое кресло, той простой справы, которая характеризует эпоху – чего на мебельном складе театра только нет! Я прочёл Бабеля почти одновременно с Платоновым, когда их только разрешили. Что же станет Леонтьев читать со сцены? В программке были названия рассказов, но я-то помню
По своему (видимо, неизменному) обыкновению Леонтьев всегда начинает, вводя своего зрителя и слушателя в историю и писателя, и его литературы. Это полуэкспромты, замешанные на точном литературоведении.
Леонтьев начал с рассказа «Пробуждение». Что-то в моем сознании сразу щёлкнуло. Вот что обязательно надо прочесть ребятам на моём семинаре в Литинституте. Некто Никитич просвещает еврейского мальчишку.
Сценическое повествование, которое тянет артист на сцене, движется по знакомым с юности рельсам. Милая жуликоватая Одесса, глава одесских биндюжников Беня Крик справляет свадьбу своей престарелой сестры, пожар в полицейском участке как предощущение скорого пожара в царской России, и вот уже – бабелевская Конармия, лучше школьного учебника и монографии учёного разъясняющая, что же происходило на юге Русской империи. Как, кстати, символичны эти сцены и для нашего времени!
Ну что же, Авангард Николаевич, будем прощаться. Нам ведь теперь с вами, народный артист, всё время надо сопоставлять количество прожитого с количеством сделанного. Но только объясните мне сначала, пожалуйста: как вы умудряетесь в хрестоматийные тексты вставлять ещё и диалог со зрителем? Это готовые репризы, специально подсаженные на места для публики персонажи или тот пламень мастерства, когда литература, актёр, публика и время сливаются в общий поток текущей жизни?
Теги: литература , искусство
Лариса и её «Фёдор»
Согласитесь: существует зазор между звонокипящей тяжестью государственных наград и недоумённым эхом в обществе. Скажу даже так: чем больше тщится государство в прокручивании орденских дырок, тем укоризненней и чаще всплывает из общественных глубин единственно возможный вопрос: "За что?!" Получается, у государства - одни предпочтения, а у общества – другие? И нередко – полярные? И кому сие расхождение выгодно?
Только выстраданным желанием стянуть и «заштопать» эту чёрную дыру можно объяснить возникновение (заметьте: не в Москве, а в глубине России!) награды общественного признания – ордена Достоевского трёх степеней. А зародилась эта идея в Перми – на перекрестье солидарных мнений правления краевой организации Союза писателей России и президиума здешней организации профсоюза работников культуры. Затем отчеканили сам орден и, как сказали бы во времена Фёдора Михайловича, мановением руки начали отмечать им подвижников русской культуры – писателей, художников и библиотекарей.
Вы спросите: почему орден – именно Достоевского? И отчего – в Перми? Ну, во-первых, Пермь – этакий город-транзит: здесь по сибирскому тракту в разную пору проходили этапом все строптивцы – от Радищева и декабристов до будущего автора «Братьев Карамазовых». А во-вторых, недаром астролог Павел Глоба нарёк Пермь «благим местом», где всё время что-то возникает впервые. Вы полагаете, первый велосипед придуман в Париже? Нет, его изобрёл уроженец Пермской губернии, крепостной Пожвинского завода Ефим Артамонов. Точно так же – с изобретением радио и, к примеру, электросваркой. Это – опять-таки преломление пермских дарований: Александра Попова и Николая Славянова. Посему не спрашивайте – отчего идея учреждения орденских «Фёдоров» родилась в Перми.
Самое главное: не только родилась, но и покатилась в широком охвате своего осуществления. И из регионального давно приобрела общероссийский статус. Чем начался на Пермской земле объявленный Год литературы? Правильно: вручением награды общественного признания. Среди её нынешних кавалеров или – кавалерш (если речь о женщинах) – приглашённая в Пермь из Москвы известная отечественная писательница Лариса Васильева, а также хранительница классических традиций русской поэзии и главный редактор выходящего в Красноярске литературно-художественного журнала «День и Ночь» Марина Саввиных.