Литературная Газета 6533 (№ 47 2015)
Шрифт:
Но когда по скверам цветёт акация,
мне, хрипя признанья, как во хмелю:
остаётся прекрасная капитуляция:
я безумно, мой ангел, тебя люблю…
ПЕСЕНКА
А дело – табак,
и на сквозняке
и роза в зубах,
и пуля в башке…
А дело – труба,
и слышно тебе,
чт'o шепчет судьба,
как ветер в трубе.
С нетленных высот
слетает снежок,
но не занесёт
на сердце
НЕСКЛАДУХА
Если на сердце лютый холод,
что поделать с горячей речью?
Ты прекрасна, а я немолод,
вот такое противоречье…
В мире сыро и неуютно,
за трамваем метёт позёмка,
а в душе зазвучала лютня
упоительно и негромко.
В этом вихре неразрешимых
и безмолвных вопросов властно
возникает при всех режимах:
я немолод, а ты прекрасна…
И поётся, как в старой песне,
что судьбина весьма опасна:
мол, к другому уйдёт невеста,
и неведомо, кто попался...
Ты прости мне, мой ангел, горечь,
просто это до боли ясно,
что с реальностью не поспоришь:
я немолод, а ты – прекрасна!
Перекрёстки разят бензином,
шар земной на куски расколот,
в этом мире невыносимом
ты прекрасна, а я немолод…
Я не знаю, как жить на свете,
ангел мой, в суматохе страстной
я попался в такие сети:
я немолод, а ты – прекрасна.
Беспощаден любовный голод,
что же, будет тебе наука…
Ты прекрасна, а я немолод –
вот такая вот нескладуха…
ТРИ СВЕЖИХ ОТТИСКА ИЗ КНИГИ «ДАГЕРРОТИПЫ»
Метрика
(Афанасий ФЕТ)
Привет, старик, великолепный Фет,
ну что тебе терзаться напоследок,
когда с утра непревзойдённый свет
стекает вниз с черёмуховых веток…
Ну что за бред – сердиться на судьбу,
на голос крови и происхожденья
и прятать в непредвиденном гробу
свидетельство о собственном рожденьи.
Вот, видимо, вопрос, который год
терзающий поэта: или – или…
Шеншин иль Фет, а лучше просто Фёт,
поклонники про «ё» навек забыли…
И снова прорывается из тьмы
не то что морось, но, конечно, ересь:
какая мелочь мучает умы,
вот вроде гений, а терзает мелочь…
В бессмертье нет ни рака, ни ангин,
и жаль не жизни – тайного страданья,
когда горят «Вечерние огни»
и с плачем озаряют Мiрозданье…
Бюст Аполлона
(Александр
Снова воспомним великого Блока,
снова душой обратимся к нему,
веет непереносимо высоко
голос поэта в ознобном дыму…
Ну а дела-то поистине плохи,
сер Петроград – и смириться изволь…
Где он, трагической тенор эпохи,
может утишить великую боль?
Где-то Венеция и сувениры,
дух мировой безмятежен и прост,
минуло время – из душной квартиры
виден поэту безмолвный погост…
Он, чтоб на волю попасть из полона
перед последней заветной чертой,
в ярости мраморный бюст Аполлона
вдребезги чёрной разнёс кочергой…
Брызнули крошки божественной рожи –
и по квартире рассыпалась брызнь,
эти кривые осколки похожи –
в точности – боже! – на бедную жизнь…
Музыка замерла, музыки нету,
значит, бессмысленно верить и ждать, уже
время пришло распрощаться поэту
с миром… которого нету в душе…
Парижский муравей
(Владислав Ходасевич)
Счастлив, кто падает вниз головой:
мир для него хоть на миг – а иной.
В. Ходасевич
Кто-то дальше, а кто-то ближе,
кто в Берлине, кто кое-как,
Ходасевич осел в Париже –
рядом с небом его чердак…
Рядом с небом его мансарда,
в сигаретном парит дыму,
здесь пока что не знают Сартра
и не ведают о Камю…
А пока на глазах поэта
проходила чужая жизнь,
надо было платить за это –
за оставленный коммунизм.
Инвалиды и эмигранты,
над Европою деловой
вылетая из окон – в завтра,
приземлялись вниз головой…
Жил убого, но ум не пропил,
в этой беженской нищете
непосильно писал «Некрополь»
о забвении и тщете.
В человеческом мире лютом,
как старательный ученик,
всё расписывал по минутам
свой «фурьерский» скупой дневник.
Он дышал и питался адом
эмигрантской галиматьи,
пропитав муравьиным ядом
иронические статьи…
Жил презрением и любовью
с отвращением на лице
человек с муравьиной кровью,
как его называли все…
ВАН ГОГ – 2
Из зелёной бутыли
на ветхой холстине Ван Гога
на два пальца абсента
плесни-ка в гранёный стакан…