Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4
Шрифт:
— Иван Иваныч, ведь это привитие условного рефлекса, который академик Павлов открыл, — удивился Вася.
— Может быть, академик как-нибудь по научности и сам дошел, а цыгане знали это еще тысячу лет назад. Шмаргонская академия — самая, поди, старая на свете… — добавил старик.
По затихшей улице села шли Нефедов, студент и полевод. Лунные отблески играли на стволах их охотничьих ружей. Вася нес в мешке большой туес [23] . В руках у полевода белели корытца. Проходя
23
Туес — берестяное ведерко с крышкой.
Там, где еще недавно лежал ночной сторож, виднелась только помятая трава.
Наступила ночь, звездная, лунная. В траве зажгли зеленоватые фонарики светляки. Бесшумно прочерчивали воздух летучие мыши. Пролетел филин; он повернул круглую, как водолазный скафандр, голову; стеклянным блеском сверкнули его глаза. Маленький зверек бился в когтях ночного хищника. Какая-то птица настойчиво и жалобно плакала, непрерывно повторяя одни и те же звуки: «у-тю-тю, у-тю-тю…»
За взрослыми увязался неизвестно откуда взявшийся мальчик.
— Ты чьих будешь? — спросил старик.
— Широких Петька! — просипел паренек, почесывая босой пяткой икру другой ноги.
— Деда Гарамы внучок, — пояснил полевод.
— А дед давно вернулся? — спросил студент.
Петька недовольно отвернулся и чуть слышно пробурчал:
— Часа два как пришел, чуть тепленький, в сарае спать завалился!
— Плохо ты за ним смотришь, а еще председатель совета отряда! — шутливо укорил паренька Коля Рязанов.
Слова попали в больное место.
— Меня сколько раз в школе за деда прорабатывали, — в голосе мальчика звенели слезы, — а что я могу сделать? Вредный он, никого не слушает…
Шедший впереди полевод свернул на боковую тропинку, — слабо блеснули воды реки Газимура; дорожка пошла вдоль заросших аиром и белокрыльником заводей. От реки потянуло свежестью, с нагретых за день лугов легкий ветерок доносил медвяные запахи. Перешли через шаткий деревянный мосток, миновали прибрежные кусты — и перед глазами путников открылось широкое, серебристое овсяное поле. Луна высоко стояла над сопкой Сестричкой.
— Вон давеча с той елани вышел, нынче с сопки спустился, — сказал Коля Рязанов.
— Откуда он сегодня пожалует? — сам себя спросил Вася.
Поставив мешок с туесом на землю, он сжимал и разжимал онемевшие пальцы.
— А кто его знает? — Коля сдвинул на лоб шапку и поскреб в затылке..
Мальчик, переступая с ноги на ногу, впился глазами в старика, но Нефедов не торопился с ответом.
— А если мы и у елани, и под Сестричкой по корытцу поставим, — предложил Вася, — да поровну в них нальем?
Пыхнув раза два из коротенькой трубочки, Иван Иваныч покачал головой и проворчал сквозь седые усы:
— Однако так, паря, не пойдет: медведь вполпьяна напьется и еще хальнее [24]
Старик с плеча не рубил, зато и попадал всегда в самую точку.
— Вот что, — неторопливо продолжал Нефедов, — медведь на мед любитель страшный. Если только попробует, — нипочем не отступится, весь мед подберет до капли.
Нефедов выколотил трубку и продолжал:
24
Хальнее — сильно; нагрезить — набедокурить.
— Однако так: со стороны елани мы плеснем в корытце самую малость, подразним только, а по овсу медком дорожку к Сестричке пробрызнем, граммов сто для запаха, а весь остатний мед в другое корытце под Сестричкой выльем. Я так полагаю, что он с сопки выйдет — и сразу напьется допьяна, а ежели с елани пожалует, сперва во вкус войдет, а затем и до Сестрички доберется.
В маленьком открытом сторожевом шалашике, сложенном из молодых ветвей даурской лиственницы, лежали, опершись на локти, Нефедов и Вася. Аромат вянущей лиственничной хвои напоминал жасмин, но был тоньше и нежнее: к сладости примешивалась легкая хвойная горечь.
Лунный свет обливал овсы и запутывался в древесных зарослях сопки Сестрички; от них тянулись темные узорчатые тени на дальний край овсяного поля.
Вдали направо чуть виднелся такой же сторожевой шалашик, в котором залегли полевод с внучонком деда Гарамы.
Зоркие глаза Ивана Иваныча — белку в глаз дробиной бил — впивались в темную опушку. Тонко, нудно ныли и больно покусывали комары. Вася глядел то на сопку, то поворачивал голову в сторону елани. Вдруг ему показалось, что с правого края поля пологая ветровая волна измельчала, сморщилась… Привстав на колени и тронув Ивана Иваныча за плечо, он молча показал рукою. Нефедов вскинул ружье наизготовку. Подождали вглядываясь. Ветровые волны шли по овсам попрежнему плавные и низкие; видимо, Васе померещилось.
Время тянулось медленно, как караван верблюдов в степи.
— Паря Вася, — шепнул Нефедов на ухо вздрогнувшему от неожиданности студенту, — погляди, видишь под сопкой..
В черной узорчатой тени что-то ворочалось, то слегка приподнимаясь, то скрываясь в овсах. Что бы это могло быть? Для барсука велик, а для медведя слишком мал… Через минуту неведомое существо исчезло, как бы растаяло в воздухе.
— Нет, это не медведь, — с сомнением прошептал старик. — Николи не слыхал, чтобы косолапый от меда ушел бы!
Васю вдруг охватило чувство подавленности и тревоги: только что всё было невозмутимо и ясно и вдруг стало каким-то ненастоящим, неуловимым, призрачным — и колышущиеся легкие пласты тумана, наползавшие сзади с Газимура, и тяжелые волны, пробегавшие по наливающимся овсам, и голос непрерывно плачущей птицы, и упорное уханье выпи.
В этом призрачном, залитом лунным светом мире вызывали доверие, казались дружественными только крупные, рано созревшие звезды, локоть лежавшего рядом Нефедова и собственный палец, покоившийся на спусковом крючке.