Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4
Шрифт:
— Как же! Есть! Она сама недавно из тюрьмы. Узнала, что меня схватили, — приехала из Петербурга. И уже наладила со мной переписку. Через надзирателя.
— А как ее зовут? — всё также недоверчиво продолжал спрашивать Бабушкин.
Он знал подпольщицу Густу Горовиц. Когда-то они вместе работали в Екатеринославе.
— Сестру зовут — Густа Сергеевна, — ответил студент.
Бабушкин обрадовался. Он сразу попросил соседа послать записку сестре и сам приписал несколько слов.
С тех пор Иван Васильевич переменил отношение
— Хотите бежать? — однажды совершенно неожиданно спросил он студента.
— Что вы, что вы! — испуганно замахал тот руками. — Как отсюда убежишь? Невозможно!
Бабушкин улыбнулся и прервал разговор.
Он с нетерпением ждал ответа от Густы Горовиц.
Вскоре узникам передали записку. В ней было всего две фразы: «Добейтесь разрешения на передачи. Комитет поможет вам».
Бабушкин ликовал.
— Строчите нижайшую просьбу начальнику полицейского участка, — весело сказал он студенту. — Я бы сам написал, да у меня здесь родных нет. А впрочем, мне бы всё равно не разрешили.
Через два дня Горовицу сообщили распоряжение начальника: «Дозволяется получение питательных предметов, как-то: колбасы, сала, хлеба, а также подушки, штанов и исподнего белья. До выдачи заключенному означенных вещей производить тщательный осмотр».
Спустя несколько дней надзиратель принес первую передачу. В корзине лежали продукты и белье.
Как только тюремщик вышел, Бабушкин велел Исаю стать к двери, заслонив «глазок», а сам принялся ножом разрезать на мелкие кусочки присланную краюху хлеба.
Исай, сильно отощавший на тюремных харчах, схватил из корзины круг колбасы и жадно принялся за еду.
— Осторожно! — предупредил Бабушкин.
— Чего осторожно? — не понял студент.
Бабушкин взял у него колбасный круг и молча содрал кожуру. Внутри оказалась тонкая, гибкая стальная пилка.
Через два дня в камеру вновь вошел надзиратель.
— Заботливая у вас сестрица, — сказал он Исаю, кладя на нары объемистый сверток.
Когда надзиратель ушел, Бабушкин стал резать продукты на мелкие кусочки и извлек из буханки хлеба вторую тонкую английскую пилку.
Потом он снял с ноги сапог и стал аккуратно отдирать стельку.
Исай расширенными от удивления глазами следил за каждым движением его рук.
«Что такое? Не помутился ли у Бабушкина рассудок?» — тревожно думал студент.
Стелька поддавалась медленно.
— Может быть, помочь вам портить сапоги? — шутливо предложил Исай. — Пока вы калечите правый, я постараюсь изодрать левый!
Бабушкин не ответил.
— А может, это какой-нибудь фокус? — не унимался студент.
— Вот именно! — сказал Бабушкин. — Ну, глядите! Оп-ля!
И он, как заправским фокусник, вдруг выдернул из-под стельки еще одну пилку.
— Собственного производства, —
— Ничего не понимаю, — втянув голову в плечи, развел руками Исай. — Откуда у вас в сапоге пилка?
— Революционер всегда должен быть готов к аресту, — ответил Бабушкин. — Так меня учил Ленин. Эту пилку я целый год в сапоге носил. На всякий случай. И вот пригодилась. Жандармы уж как обыскивали, да не нашли.
В ту же ночь, когда в тюрьме всё стихло, Бабушкин встал на табурет, смазал пилку маслом, чтобы не визжала, и принялся пилить оконную решетку.
Исай дежурил у двери. Чуть раздавался малейший шорох в коридоре, — он тихонько кашлял. Оба узника стремительно, но бесшумно залезали под одеяла, притворяясь спящими.
Много ночей подряд шла тайная, напряженная, кропотливая работа. Оконные железные прутья в два пальца толщиной подавались медленно, с трудом. Пилки были мелкие, маленькие. Такими — тонкие ювелирные вещички резать, а не массивные тюремные решетки.
В первую ночь Бабушкин надпилил всего один прут, — к утру пилка тихонько хрустнула, и в руках у Ивана Васильевича оказалось два обломка.
— Одна пилка — на один прут, — безнадежно махнув рукой, сказал Горовиц. — А в решетке восемь прутьев. Пилок не напасешься!
— Наверно, плохой закал, — сказал Иван Васильевич, осматривая сломанную пилку. — Авось другие лучше!
Вторая английская пилка также прослужила всего одну ночь.
«Двумя пилками — два прута, — беспокойно думал Иван Васильевич. — Осталась одна пилка на шесть прутьев. Скверно!»
Но внешне он ничем не выразил беспокойства. Студент и так слишком нервничал.
Третья пилка, своя, держалась дольше других. Миновали две ночи, три, четыре. Пилка всё еще не сломалась. Оставалось разрезать последний прут. Горовиц не дыша глядел на тоненькую гибкую пилку. Губы его шевелились, словно студент молился. Неужели выдержит?
Пилка не подвела. За восемь ночей вся решетка была подпилена. В последний момент надо будет только отогнуть прутья.
Камера находилась в первом этаже. За окном был пустырь, обнесенный плотным забором. Круглые сутки по пустырю, всегда по одной и той же протоптанной дорожке, размеренно, неторопливо шагал часовой. Узники уже выверили — весь маршрут его из конца в конец пустыря длится немногим больше минуты.
Бабушкин давно обдумал план побега. Надо ночью, в полной темноте, выждав момент, когда часовой уйдет в другой конец пустыря, выпрыгнуть из окна — под ним как раз находится мусорный ящик, — украдкой перебежать пустырь, перелезть через забор. Там должны ждать их с одеждой. Быстро переодеться и добраться до заранее приготовленной квартиры.
Двадцать третьего июля всё было готово к побегу. А с воли почему-то не подавали сигнала. Время тянулось необычайно медленно.
— Бежимте сами, — с лихорадочно горящими глазами предложил студент ночью Бабушкину.