Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4
Шрифт:
«Отказаться? — быстро соображал Бабушкин. — Нет, не годится. Этот прыщавый вербовщик кликнет шуцмана. Чует собака, что я без паспорта».
— В Аргентину? Отлично! — оживившись, заявил Бабушкин. — Всю жизнь мечтал: ковбои, прерии, индейцы…
Вербовщик не заметил насмешки.
— Вот здесь подписайт, — сказал он. — И не попробуй спрятайтся. Наша компани — как это по-руссиш говорят? — под асфальт найдет!..
«Какую бы фамилию поставить? — думал Бабушкин, вертя в руке карандаш. — Герасимов? Сидоров? Петров?»
Он улыбнулся и наискось, коряво, неразборчиво подписал:
«Ловиветравполе».
— Какой
— Украинская фамилия, — спокойно ответил Бабушкин.
Вербовщик, уложив контракт в портфель, сразу оставил свой прежний дружеский тон. Теперь он приказывал:
— Являйтся завтра. Ровно восемь, — он сообщил адрес сборного пункта.
— Хорошо, — согласился Бабушкин. — Итак — завтра в восемь! Ауфидерзейн!
Он встал со скамейки и неторопливым шагом покинул сквер.
Долго петлял по городу, брел какими-то глухими переулками, то и дело незаметно оглядываясь: нет ли слежки? Кажется, всё спокойно, «на следу» никого.
Было темно, пустынно. Низенькие, островерхие дома с аккуратными оградами и тщательно подстриженными деревцами казались ненастоящими.
Бабушкин выбрался за город. Пошел лесом. Вскоре вышел к полотну железной дороги и зашагал по шпалам. Вспомнил, как он ехал в Штутгарт на товарной платформе. Подумал:
«Придется повторить!»
Выбрал место, где начинался крутой подъем — паровоз вынужден будет замедлить ход, — и лег, ожидая…
Поезда долго не было. Потом показался огромный, как глаз дракона, фонарь паровоза. Бабушкин уцепился за металлические поручни и влез в товарный вагон.
Ночь была теплая. Скрючившись в углу, Иван Васильевич заснул.
Когда он проснулся, было еще темно. Четко стучали колеса.
«Интересно, куда мы едем? — подумал Бабушкин. — А, чорт! Всё равно. Лишь бы подальше от Штутгарта».
В товарном составе Бабушкин доехал до какого-то маленького немецкого городка с очень длинным названием. Потом добрался до Франции, а оттуда на пароходе через Ламанш переправился в Англию.
И вот, наконец, Бабушкин в Лондоне. Теперь осталась последняя, но нелегкая задача: найти мистера Рихтера, а потом через него — Ленина.
Бабушкин медленно шел по лондонским улицам.
Свернув влево с шумного проспекта, он неожиданно попал в аристократический квартал. Тянулись тихие, заботливо убранные скверы. В глубине их — нарядные особняки, увитые зеленью, с огромными зеркальными окнами и внушительными швейцарами.
Бабушкин пересек несколько улиц — картина вдруг резко изменилась. Узкие, грязные переулки с развешенным над мостовой бельем, рахитичные, бледные малыши на задворках.
«И здесь, как в России», — подумал Бабушкин.
— Кинг Кросс Род, Холфорт сквер… — спрашивал он у прохожих.
Те что-то подробно объясняли, но Бабушкин следил только за их жестами: по-английски он всё равно ничего не понимал.
На одной из улиц громадный «боби» [6] в каске толкал перед собой хилого мальчишку, вероятно уличного вора. Целая толпа шла сзади, гикала, свистела.
6
Полицейский.
«Знакомая
Он свернул направо и очутился на Холфорт сквер, возле станции Кинг Кросс Род. Сердце стучало неровно, толчками. Во рту вдруг пересохло. Переждав минутку, чтобы успокоиться, он постучал молотком в дверь небольшого углового дома.
— Мистера Рихтера… — взволнованно сказал он открывшей женщине.
— Плиз, кам ин, [7] — приветливо ответила та, удивленно глядя на странного посетителя.
Бабушкин вошел. Его провели по лестнице в маленькую прихожую.
7
Пожалуйста, войдите (англ.).
— Мистер Рихтер, к вам! — воскликнула хозяйка.
Из соседней комнаты вышел невысокий подвижной человек.
— Ко мне? Кто бы это? — чуть-чуть картавя, спросил он по-английски.
Бабушкин слова не мог вымолвить от неожиданности. Мистер Рихтер — это и был Ленин.
Алексей Крутецкий
Правдивая история
«Вы, милые мои, о любви, красоте толкуете, и каждый из вас по-своему рассуждает. Однако же все вы об этом настоящего понятия не имеете», — вступил в разговор дедушка. По случаю торжественного дня на нем был лучший костюм, на груди орден. Будничными оставались только мягкие валенки с обрезанными голенищами.
Дети, внуки и молодые гости — девушки и юноши — притихли.
«Чтобы понятнее было всё то, что я хочу сказать, необходимо выслушать одну историю», — продолжал дедушка.
«В девятьсот пятом году работал я за Московской заставой, на вагоностроительном заводе; назывался он тогда заводом Речкина. Токари, слесари, кузнецы на заводе главенствовали, а металлисты, как известно, во всех революционных делах были первейшими зачинщиками. Про нас так и говорили: „Речкинцы — озорной народ“. Бывало за Нарвской заставой или на Выборгской стороне чуть забастовкой повеет, а у нас в цехах вдруг лопнут водопроводные трубы и вода хлынет во все цеха, бросай работу. Или затлеет что-нибудь, дымок появится, и все закричат: „Пожар, пожар!“ Весь народ из цехов на широкий двор выбежит, готовый в ряды строиться.
Одним из первых озорников на заводе был слесарь Иван Корнеич. Жил он за стеной завода, на поле, в деревянном домишке с женой Аксиньей и дочуркой Аграфеной. Знакомые называли их просто: Корнеич, Корнеиха и Гранька. Природа наградила Корнеича нравом веселым, неунывающим, Корнеиху же нравом сварливым. Гранька была как и все дети рабочей окраины: узкие плечики, тонкая шея, и только серые глаза на худеньком лице казались слишком большими.
В дни срыва работы в цехах Корнеич, приходя домой, говорил Аксинье: