Литературно-художественный альманах Дружба. Выпуск 3
Шрифт:
Кручага Токорналь беспокойно оглянулся. До него доносился медленный голос Неруды, но он плохо вдумывался в смысл его речи, ожидая, когда же тот начнет оправдываться. Вдруг он ясно услышал фразу:
— …Президент Габриэль Гонсалес Видела предался тем, кого он до выборов называл своими политическими врагами и кто, по его же словам, являются давними врагами народа.
— Не пора ли это прекратить? — надменно произнес Токорналь и тут же съежился под взглядом Неруды.
— Меня стараются заставить замолчать даже на этом почетном
— Говорите! — раздался суровый голос с галереи. — Мы вас слушаем.
Это был голос старого горняка Карлоса Прадо.
Неруда заговорил о том, как предатели, которые пытаются лишить его родины, используют это прекрасное слово, чтобы прикрыть им свои грязные сделки.
— Кто смеет здесь говорить о родине? — продолжал Неруда. — Когда нарушают свои клятвы… Когда правят в интересах немногих. Когда народ морят голодом. Когда подавляют свободу. Когда из газет вытравляют свободолюбивую мысль… Когда создают концентрационные лагери и родную землю кусок за куском передают иностранцам. Когда каждый день терпят всё большее вторжение североамериканских чиновников и шпионов в наши внутренние дела… Вот тогда слово «родина» искажают. И нужно мужественно, бесстрашно подняться, чтобы вернуть слову «родина» его настоящий смысл.
— Скажите лучше о своем письме! — раздался язвительный голос Токорналя.
— В письме к миллионам людей, за которое меня обвиняют, никто, даже самый строгий судья, — сказал поэт, — не мог бы увидеть чего-либо другого, кроме чистой и большой любви к моей земле. В меру своих возможностей я принес ей тоже немного славы и известности. Мои мысли более чисты и бескорыстны, более благородного и лучшего свойства — я утверждаю это без ложной скромности, — чем те, которые приходят в голову почтенному сеньору Гонсалесу.
И многие из тех, кто слушал эту страстную речь и кто сидел не только на галерее, но и в кожаных креслах амфитеатра, вспоминали, как чилийский посланник в Мадриде, тогда еще совсем молодой человек, читал свои стихи в окопах солдат республиканской Испании. Вспоминали, как в зимнюю ночь 1942 года расклеивалась на стенах города Мехико его «Песнь любви Сталинграду», как, узнав о катастрофе на селитренных рудниках, он написал свои пламенные строки, обращенные к жертвам Севелла и к тем, кто должен отомстить за кровь погибших. Путь этого человека был отмечен трудной и отважной борьбой. Как можно было не верить его словам?
— Мы слушаем вас, сенатор Неруда! — раздались голоса уже с сенаторских кресел.
— В своем письме к миллионам людей я не говорил подробно о том, как разглашается наша государственная тайна. Я не говорил подробно о том, как вторгаются на нашу землю вооруженные силы одной иностранной державы.
Из вестибюля уже звонили в президентский дворец. Видела потребовал лишить Неруду слова любым способом.
А Неруда продолжал:
— Но я сделаю
Меня не остановят ни запугивания, ни подкуп. Я сделаю это как член законодательного органа власти, как свободный человек, как поэт, как чилиец.
На сенаторских скамьях послышались невнятные, дрожащие голоса, и, наконец, кто-то выкрикнул:
— Лишить его слова!
Еще один осторожный голос:
— Нам не интересно это знать!
— А нам это интересно! — покрыл эти голоса молодой, звонкий голос горняка Алехандро Переса. — Мы приехали из Севелла! Вы помните Севелл, сеньоры? Или вам мало трехсот пятидесяти трупов?
В зале наступила тишина.
Неруда продолжал и, казалось, что этот мягкий, певучий голос сотрясает каменные своды:
— Те, кто меня обвиняет в том, что я оповестил американских братьев о нашей трагедии, не скажут и слова против того, что нас предают Соединенным Штатам. Посмотрите, как открыто, в военной форме путешествуют офицеры США по чилийской земле и как поощряют их вмешиваться в наши дипломатические, торговые и общественные дела, в дела нашего собственного дома!
— Это ложь! — раздалось с кресел. — У вас нет ни одного доказательства!
Неруда вместо ответа поднял над головой пакет:
— Здесь фотометрические пластинки, — с усмешкой сказал он, — какие употребляются для съемок с самолета, со специальным указанием, что это — материал для североамериканской армии. Ее главный штаб получил фотометрическую карту наших берегов. В этом неповинны наши солдаты. Это дело рук президента.
Зал словно вздрогнул. Люди подались вперед.
— Американская военная миссия, — Неруда бросал в зал факт за фактом, — увезла все топографические карты Чили, на которых оказались нанесенными реки и озера, даже не нанесенные на наши собственные карты…
Наша армия, — с гневом заявил он, — не должна быть превращена в ударный полк североамериканской армии. Я не хочу видеть солдат, офицеров Чили, низведенных до наемников… Президент республики связал нашу страну с агрессорами, у которых нет иной цели, кроме войны, уничтожения и ненависти.
Именно за то, — взволнованно сказал поэт, — что я защищал независимость моей страны, президент обвиняет меня перед трибуналом. Именно за то, что я защищаю свободу Чили, меня хотят заставить замолчать.
— Вас слушает Севелл! — послышалось с галерей.
— Тебя слушает Тарапака!
— Антофагаста!
— Сант-Яго!
— Лота!
Поэт-коммунист с благодарностью посмотрел в сторону своих друзей.
— Я горд, что преследования сгущаются над моей головой.
В зале прозвучали слова, заставившие многих глубоко уйти в кресла:
— Я обвиняю!..
Человек, обвиненный в измене, человек, который не знал, будет ли еще он завтра на свободе, — сам становился обвинителем!