Литературно-художественный альманах Дружба. Выпуск 3

Погодин Радий Петрович

— Пусти, — сказал угрюмо Гришин, снимая руку Лобанова со своего плеча. — Пошли на Томь.

— Пошли! — как ни в чем не бывало отозвался Кипятоша. — А всё-таки, знаешь, Николай, ты не совсем прав, — начал было он снова.

— Да ну вас к чорту, хватит! — сердито оборвал его Никонов.

— А вот и наш Технологический, — сказал Лобанов и, взяв Сергея под руку, перешел с ним через улицу; за ними последовали и остальные.

Сергей не мог наглядеться на здание Технологического института. Четыре каменных корпуса с зеркальными окнами

и высокими подъездами тянулись почти на целый квартал.

«Какие, наверное, удобные, светлые чертежные, какие широкие коридоры, какие огромные лекционные залы в этом Технологическом!» — думал он. И вместе с тем его не оставляла мысль о только что происшедшем споре. Он считал, что всё-таки прав Гришин, но вместе с тем ему было по душе и желание Кипятоши ехать врачом в деревню.

— Ну, пойдемте на реку, — нетерпеливо сказал Гришин, которому надоело стоять у знакомого ему института.

На Томи они пробыли долго. Сначала гуляли, а потом уселись на высоком берегу. С реки тянуло холодком. Приятно было сидеть вот так, молча, и глядеть на темную Томь. Дрожа и сверкая, протянулась по ней от одного берега к другому лунная, серебряная дорога.

Шлепая плицами, медленно прошел вверх по Томи буксирный пароход, отразившись всеми своими сигнальными огнями в черной воде. На какое-то мгновенье протяжный пароходный гудок всколыхнул сонную речную тишину.

— Ду-уу! Ду-уу! — вторя гудку, неожиданно, по-мальчишески загудел Кипятоша и, засмеявшись, повалился на спину. — Эх, хорошо, братцы мои!

— Прохладно становится, — поежился Гришин и, обращаясь к Никонову, добавил: — А не пора ли нам по домам?

Было около двух часов ночи, когда Сергей с Никоновым вернулись к себе на Кондратьевскую. Не зажигая огня, они улеглись спать. Никонов уснул сразу, а Сергей долго еще лежал в темноте не смыкая глаз. Он видел перед собой белое здание института.

Неужели он никогда не откроет его тяжелые двери?!

МЕЧТЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Квартирная хозяйка Устинья Ивановна походила чем-то на просфору. Это была маленькая, пухлая женщина с широким, бесцветным, мучнистым лицом.

Устинья Ивановна занимала квартиру из четырех комнат. Две из них она сдавала жильцам, а в двух других жила сама с сыновьями и с племянницей Пашей — хромоногой старой девой.

Старший сын, коренастый рыжий здоровяк Онуфрий, служил лесным кондуктором и в доме бывал редко.

Второй — семнадцатилетний Петенька, длинный и рассеянный юноша — учился в восьмом классе Томской мужской гимназии.

Опасаясь, как бы жильцы не втянули ее сыновей в политику, Устинья Ивановна, прежде чем сдавать комнаты, постаралась разузнать всю подноготную о будущих квартирантах.

Никонов был технолог и не внушал ей подозрений.

— Тихий молодой человек, скромный; сидит да знай себе разные котлы да машины рисует!.. Не то, что медик!

Медиков Устинья Ивановна считала главными бунтовщиками.

— Живых

и мертвых режут! Ни бога, ни чорта не боятся! От них добра не жди.

И Устинья Ивановна даже своих приятельниц-соседок предостерегала сдавать комнаты медикам.

Второй же жилец — Василий Ананьевич, белобрысый, детина 23 лет, — служил писарем в Городской управе.

Хозяйка называла его запросто Васенькой и всегда ставила в пример сыновьям. Писарь был бережлив, рассудителен, не курил, к тому же не ел мясного и не пил вина.

— Хороший человек Васенька — вегарьянец! — хвасталась на всю Кондратьевскую Устинья Ивановна.

Приезд Сергея обеспокоил хозяйку.

Хотя она расспросила у Никонова всё, что могла, о Сергее, но этого ей показалось мало.

На второй день, когда Сергей вышел на кухню налить керосин в лампу, Устинья Ивановна завела с ним разговор.

Посреди кухни была разостлана холстина, на ней возвышалась куча перьев. Устинья Ивановна, повязанная ситцевым платком, сидела на полу и перебирала перья для подушек.

— Нельзя ли керосину налить? — сказал Сергей, ставя лампу на край табуретки.

— Подождите! Сейчас Паша из лавки придет; а я вся в перьях, — ответила Устинья Ивановна.

— А зачем мне Паша? Я сам налью.

— Ну, уж раз вы такой простой, — наливайте! Керосин в сенях стоит.

Сергей пошел в сени, принес оттуда четверть с керосином и стал наливать лампу.

— Это верно, что вы на клиросе пели? — спросила Устинья Ивановна и выжидающе поглядела на Сергея.

— Пел, — коротко ответил он, удивляясь и сердясь на Ивана, который неизвестно зачем рассказал о нем такие подробности хозяйке.

— Я рылигию превыше всего ценю, — продолжала Устинья Ивановна, — а церковное пенье так просто до ужаса обожаю. Особенно когда «Иже херувими» поют. Уж до чего же сладостно и умилительно! — и, склонив голову набок, Устинья Ивановна вдруг тихонько запела речитативом: «Иже херувими тайно образующе»; не допев, она, вздохнув, добавила: — А еще всякие притчи божественные люблю очень слушать. Вы притчу о блудном сыне знаете?

— Знаю. Как он из отчего дома ушел?

— Вот именно, — обрадованно подхватила хозяйка. — Сытый, здоровый, одетый был, а вернулся зимогор-зимогором, больной, оборванный, нищий. Нынче немало блудных сыновей развелось. От церкви христовой отрекаются, против царя бунтуют… А их, конечно, в тюрьму за это, — неожиданно закончила хозяйка.

«Вот оно что», — подумал Сергей и перевел разговор на другое.

— А ежик у вас есть, стекло почистить?

— Ежик? Есть! Вот у рукомойника в углу висит! Так как же, по-вашему, правильно блудный сын поступил, что раскаялся?

— На то он и «блудный», — усмехнулся Сергей и энергично принялся чистить стекло.

— А родителей вы своих уважаете? — спросила, помолчав, Устинья Ивановна.

— Я — сирота! — ответил Сергей.

Повесив на место ежик, он взял лампу и вышел из кухни.