Литературные раздумья. 220 лет Виктору Гюго
Шрифт:
– Товарищ Игнатьев, а за что вам Героя дали? – Глаза у Эсфирь слипались, но любопытство одолевало.
– Для вас, доктор, я просто Павел. А Героя на Финской получил за сумасшедший рейд. Провёл батальон по такому же лесу, как этот, но ещё страшнее, и в тыл финнам ударил. Только пока мы до них дошли, многих потеряли. У них снайперы на деревьях сидели, за это мы их «кукушками» звали. И вот идёшь по лесу, «кукушка» стреляет, а ты всё идёшь, идёшь и думаешь: «Чёт-нечёт, чей черёд?» Эсфирь, вы ноги-то, ноги поближе к костру держите.
– Да нет, кажется…
– А вы снимите, снимите, проверьте. Да к огню поднесите, пусть тепло войдёт. Только не сожгите, бога ради. Дайте лучше мне. Эсфирь – красивое имя, древнее, – продолжал Игнатьев, демонстрируя осведомлённость. – А проще как-нибудь можно? Вот я, например, Паша. А вы?
– Ну, Фира, если хотите.
– Фира, – повторил Игнатьев. – А что? Мне нравится.
Михаэль снова вздрогнул. Фира! Так называли маму её родственники. Где она, что теперь с ней? А этот полковой донжуан не отстаёт. Назовись докторша самым неблагозвучным именем, он бы и тогда заявил, что оно ему нравится. Да, но ведь эта Фира – она из Латышской дивизии. Значит, из Латвии, и скорее всего, из Риги. Тогда обязательно должна знать отца. Его все врачи знали.
– Товарищ военврач, – Михаэль поймал на себе неодобрительный взгляд Игнатьева, недовольного тем, что ему помешали, – вы из Риги?
– Да, – оживилась Эсфирь, – а что?
– Я тоже, – сказал Михаэль. – Мой отец – доктор Гольдштейн. Вы, наверное, слышали?
– Гольдштейн? Залман? Ну конечно! Не просто слышала, а работала вместе с ним. Только не очень долго. Год, не больше. Замечательный доктор и человек интересный. Я даже влюбилась в него немного. Шучу. А вы, значит, его сын? Как вы здесь оказались? Бежали из Риги?
В нескольких словах Михаэль изложил свою эпопею. Эсфирь покачала головой.
– Бедный мальчик! Досталось же вам. А в Риге плохо. Евреев загнали в гетто и большую часть уже расстреляли.
– Откуда вы знаете?
– Мне мама написала. Не представляю, откуда у неё эти сведения и можно ли им верить. Они с папой сначала в Татарии были, в эвакуации, потом в Свердловск перебрались. Большой город, легче. А ваши родители? Боюсь даже спрашивать…
– Остались в Риге.
Оба замолчали. Этим немедленно воспользовался Игнатьев.
– Ну всё! Ещё наговоритесь. А сейчас спать. На сон – два часа. Караульный – Гольдштейн. Возьми автомат. Обращаться умеешь?
– Так точно!
– Разбудишь меня через час.
Михаэля это устраивало. После того, что он услышал, даже сон пропал. Евреи в гетто! Большая часть расстреляна! А родители, Лия? Наступление под Москвой остановилось, идут тяжёлые бои. Рига опять далеко, как узнать, что с родными? Но может быть, им помогают? Ведь были же люди: Марта, Петерис, Зента… Чем больше Михаэль пытался убедить себя, что близкие живы, тем страшнее ему становилось. Что значит – большая часть? Это значит, что немцам хватило нескольких месяцев, чтобы
Было от чего расстроиться. Михаэль так задумался, что не сразу услышал шорох и хруст. Неясные тени показались в свете костра. Схватившись за автомат, Михаэль дал короткую очередь в воздух. Он не видел, как мгновенно вскочили на ноги Игнатьев и Эсфирь. Люди в маскировочных халатах остановились и уже хотели ответить огнём, когда Игнатьев закричал:
– Не стреляйте! Свои!
«Что он делает? – подумал Михаэль, держа палец на спусковом крючке автомата. – А если это немцы?»
Но бывший майор не ошибся.
– Какие это свои? – раздалось с той стороны. – Кто такие?
– Старший лейтенант Игнатьев и ещё двое со мной. В штаб армии направлялись.
– Какой армии?
– Первой ударной. Немцы на дорогу выскочили, атаковали. Водитель убит.
– Их-то мы и ищем. Лес прочёсываем, – ответил тот же голос, принадлежавший, по-видимому, командиру. – А штаба вашей армии на прежнем месте нет. В бой пошла армия.
– Как в бой? – удивлённо переспросил Игнатьев. – Мы только вчера днём из Двести первой Латышской выехали. Они должны были позже выступить…
– И латыши в бою. Похоже, на этот раз отобьём Старую Руссу. Ну так что? Присоединяйтесь к нам. С немцами разберёмся – решим, что с вами делать. Я – капитан Сорокин. А немцы эти из-под Демянска прорвались.
– Сорокин? Какой Сорокин? – И Михаэль удивился волнению, охватившему Игнатьева. На фронте были тысячи Сорокиных. – Ты под Москвой воевал, капитан? Мне твой голос знаком.
– Воевал, – как видно, слегка растерявшись, ответил Сорокин. – В Двадцатой армии. Погодите! Игнатьев?! Товарищ майор, это вы?!
– Я, капитан. А ты, по-моему, старлеем был.
– Приклеили «шпалу», когда Брагино проклятое взяли. Сколько там народу полегло! Товарищ майор, я хочу, чтоб вы знали…
– Я больше не майор, – негромко сказал Игнатьев. – Командуй, Сорокин, не теряй время. Потом разговаривать будем.
Но поговорить им не удалось. Через два часа капитан Сорокин погиб в бою с прорвавшимися немцами. Легко раненный Игнатьев (осколок гранаты пробил ушанку, но лишь сорвал кожу на голове) подошёл к убитому.
– Эх, Сорокин! – только и сказал он. – Вот и поговорили. Нечего больше выяснять. Земля тебе пухом!
– Возьмёте на себя командование, товарищ старший лейтенант? – спросил невысокий скуластый сержант из группы Сорокина.
– Нет, – качнул головой Игнатьев, – ты командуй, сержант. Лучше меня знаешь, что здесь и как. А мы…
– В Крестцы вам теперь нужно, товарищ командир, – сказал сержант. – Там станция, начальство сидит. Где вам сейчас штаб Первой ударной искать? Не найдёте.
– Вот и расскажешь, как до Крестцов добраться. Ну что, живой? – обратился старший лейтенант к Михаэлю. – Видел тебя в бою. Для такого, как ты, неплохо.